Романы. Повести. Рассказы. В 2 томах. Том 2 - Верн Жюль Габриэль - Страница 12

— Вчера?.. — удивляется Фрасколен, недоумевая, что может означать это странное замечание.

— Конечно!.. А сегодня вы находитесь в совершенно независимом городе, свободном городе, на который Американская федерация не имеет никаких прав, который не подчинен никакой посторонней власти.

— А как он называется?.. — спрашивает Себастьен Цорн; в нем уже начинает пробуждаться его обычная раздражительность.

— Как он называется?.. — повторяет Калистус Мэнбар. — Позвольте мне пока не сообщать его названия…

— Когда же мы его узнаем?..

— Когда кончите его осматривать, что, кстати сказать, для него большая честь.

Сдержанность американца в этом вопросе — явление по меньшей мере странное. Но в конце концов — это не важно. К полудню музыканты завершат свою интересную прогулку, и даже если они узнают название города в тот момент, когда будут покидать его, — не все ли равно? Единственное соображение по этому поводу, которое приходит в голову, следующее: каким образом такой значительный город может находиться в определенном месте калифорнийского побережья, не принадлежа к Федеральной республике Соединенных Штатов? И, с другой стороны, как объяснить, что их кучер не подумал даже упомянуть о нем? Самое важное для артистов — в течение ближайших суток добраться до Сан-Диего, где они получат ключ к загадке, даже если Калистус Мэнбар не соизволит ее разъяснить.

Между тем эта странная личность опять пускается в словоизвержения, но явно не желает сообщать никаких более точных сведений.

— Господа, — говорит он, — мы подошли к Тридцать седьмой авеню. Обратите внимание на изумительную перспективу! В этом квартале тоже нет лавок, магазинов и уличного движения, свидетельствующего о торговой деятельности. Только особняки и частные квартиры, но у здешних жителей капиталы помельче, чем у обитателей Девятнадцатой авеню. Здешние рантье имеют миллионов десять — двенадцать…

— Совсем нищие, что и говорить! — заявляет Пэншина, и выразительная гримаса кривит его рот.

— Э, господин альт, — возражает на это Калистус Мэнбар, — всегда можно оказаться нищим по отношению к кому-нибудь. Миллионер по сравнению с человеком, у которого только сто тысяч франков, — богач. Но он не богач по сравнению с тем, у кого сто миллионов!

Наши артисты уже неоднократно могли заметить, что из всех слов, которые употребляет их чичероне, «миллион» слетает у него с языка чаще других. Слово и в самом деле завораживающее. Калистус Мэнбар выговаривает его, надувая щеки и с каким-то металлическим звучанием в голосе, будто, произнося его, он уже чеканит монету. И если изо рта его сыплются не драгоценные камни, как у сказочного крестника фей, у которого падали из уст жемчуг и изумруды, так уж по крайней мере — золотые монеты.

И Себастьен Цорн, Пэншина, Фрасколен, Ивернес все бродят и бродят по необыкновенному городу, географическое наименование которого им еще неизвестно. Здесь улицы оживлены. Снуют прохожие, все хорошо одеты, и лохмотья бедняка не оскорбляют ничьих взглядов. Повсюду трамваи, экипажи, грузовые повозки на электрической тяге. Некоторые крупные магистрали снабжены самодвижущимися тротуарами, которые приводятся в действие вращением замкнутой цепи и по которым можно ходить, как ходят в поезде независимо от их движения.

Электрические экипажи катятся по мостовой так же бесшумно, как шар по сукну биллиарда. Что касается экипажей в подлинном смысле слова, то есть запряженных лошадьми, то они попадаются только в очень богатых кварталах.

— А вот и церковь! — говорит Фрасколен.

И он указывает на здание довольно тяжелых пропорций, без всякого архитектурного стиля, расположившееся, словно огромный торт, посредине площади, покрытой зелеными газонами.

— Это протестантский храм, — сообщает Калистус Мэнбар, останавливаясь перед зданием.

— А в вашем городе есть и католические церкви?.. — спрашивает Ивернес.

— Да, сударь. Впрочем, должен обратить ваше внимание на то обстоятельство, что, хотя на земном шаре имеется около двадцати тысяч различных религий, мы здесь довольствуемся католичеством и протестантством. У нас не так, как в Соединенных Штатах, соединенных в политическом смысле, но разъединенных в отношении религии, ибо в них столько же сект, сколько семей, — методисты, англикане, пресвитерианцы, анабаптисты, уэслианцы, и т. д. Здесь же — только протестанты, верные кальвинистской доктрине, либо уж католики-паписты.

— А на каком языке у вас говорят?

— Одинаково распространены и английский и французский…

— С чем вас и поздравляем, — говорит Пэншина.

— Город, — продолжает Калистус Мэнбар, — разделен на две более или менее одинаковые части. Сейчас мы находимся…

— В западной, я полагаю… — замечает Фрасколен, ориентируясь на положение солнца.

— В западной… если угодно…

— Как это… «если угодно»? — изумляется такому ответу вторая скрипка.

— Разве положение частей света в вашем городе меняется по прихоти любого обитателя?

— И да… и нет… — говорит Калистус Мэнбар. — Позже я вам это объясню… А пока вернемся к этой части города… западной, если вам угодно, в которой живут исключительно протестанты; они даже и здесь остаются людьми практичными, в то время как более интеллектуальные, более утонченные католики занимают другую часть города. Само собой понятно, что храм этот — протестантский.

— Да, похоже на то, — говорит Ивернес. — В храме такой тяжелой архитектуры молитва не поднимается к небу, а распластывается по земле.

— Хорошо сказано! — восклицает Пэншина. — Мистер Мэнбар, в таком механизированном городе ведь можно прослушать проповедь и мессу по телефону?..

— Да, конечно.

— И исповедаться?

— Совершенно так же, как можно вступить в брак по телеавтографу. Согласитесь, что это практично…

— Невероятно практично, мистер Мэнбар, — отвечает Пэншина, — невероятно.

После такой длительной прогулки к одиннадцати часам человеку разрешается проголодаться. И наши артисты готовы широко использовать это разрешение. Их желудки образуют прекрасный ансамбль, и все четверо настроены на один лад: во что бы то ни стало надо позавтракать. С этим согласен и Калистус Мэнбар, не менее своих гостей подверженный необходимости ежедневно принимать пищу. Не вернуться ли в «Эксцельсиор-Отель»? Пожалуй, придется, ибо ресторанов, по-видимому, не так уж много в этом городе, где все, вероятно, привыкли сидеть по домам и куда, надо полагать, редко заглядывают туристы из Старого и Нового Света.

За несколько минут трамвай доставляет проголодавшихся виртуозов и их чичероне в отель, и там они подсаживаются к уставленному яствами столу. Поразительный контраст с обычной американской трапезой, где большое количество блюд не искупает их невысокого качества. Здесь говядина и баранина превосходны: птица — нежная и ароматная, рыба — соблазнительно свежая. Кроме того, вместо обычной в американских ресторанах воды со льдом — на столе пиво различных сортов и вина, которые еще десять лет тому назад перебродили под солнцем Франции на холмах Медока и Бургундии.

Пэншина и Фрасколен отдают должное этому завтраку по меньшей мере с таким же усердием, как Себастьен Цорн и Ивернес… Само собой разумеется, Калистус Мэнбар настоял на том, что он угощает, и с их стороны было бы невежливо возражать.

Этот янки, чье красноречие неиссякаемо, проявляет чарующую любезность. Он говорит обо всем, относящемся к городу, за исключением именно того, что его сотрапезники больше всего хотели бы знать, — то есть, что же это в конце концов за независимый ни от кого город, название которого он медлит им сообщить? Пусть они потерпят, он все скажет, как только окончится осмотр. Уж не намеревается ли он напоить членов квартета, чтобы они опоздали на поезд в Сан-Диего?.. Думать так нет оснований: ведь, плотно покушав, всегда захочешь хорошо выпить.

Все уже заканчивали десерт; подали чай, кофе и ликеры, — как вдруг в гостинице задрожали стекла от громкого орудийного выстрела.