Сталин. Охота на «Медведя» - Лузан Николай - Страница 9

– Генрих Самойлович, я не совсем силен в русском и потому попрошу дать пояснения содержанию предоставленных вами материалов.

– Пожалуйста, я готов, – оживился Люшков и пододвинулся к столу.

Дейсан развернул карту, на которую были нанесены места расположения частей Отдельной Дальневосточной Краснознаменной армии и направления ее контрударов по противнику. Люшков достал из подставки карандаш и принялся давать пояснения. Дейсан запутался в цифрах, названиях, номерах частей и остановил его:

– Достаточно, Генрих Самойлович, дальше по этим вопросам вы поработаете с офицерами из штаба нашей армии.

– Хорошо, – принял его предложение Люшков и, указав на сверток с шифркодами, пояснил: – Господин капитан, эти материалы необходимо срочно передать шифровальщикам.

– Что это?

– Шифркоды.

– О, очень ценный материал! – не мог скрыть удовлетворения Дейсан.

– Нет, господин капитан, самый ценный материал содержится здесь, – Люшков взял со стола алфавитную книгу пофамильного учета внутренней, закордонной агентуры и потряс в воздухе.

– А что в ней?

– Святая святых в любой разведке. Вся агентурная сеть управления НКВД СССР по Хабаровскому краю в Маньчжурии. Нам, извините, большевикам удалось внедрить своих агентов даже в вашу разведку.

– Да вы что?! – изумился Дейсан. – И много?

– Достаточно.

Стук в дверь прервал беседу-допрос.

– Войдите! – разрешил Дейсан.

Дверь приоткрылась, и в кабинет не вошел, а скорее, проскользнул японец-слуга. В его руках был поднос, в воздухе запахло аппетитным запахом свинины, запеченной на углях, и свежеиспеченным хлебом. Дейсан широким жестом пригласил Люшкова отведать изыски японской кухни. Тот, изрядно изголодавшись, причастился рюмкой настоящей русской водки и набросился на свинину. После сытного обеда предатель окончательно воспрянул духом и начал сдавать всех и все подряд: военные планы советского командования, коллег-сослуживцев и самое святое, что может быть в любой спецслужбе: закордонных резидентов и находящихся у них на связи агентов. С особым сладострастием, не жалея самых черных красок, он живо описывал «преступления тирана Сталина» и его ближайшего окружения.

Время приближалось к полуночи. Ночная прохлада опустилась на столицу, но она была не в состоянии остудить жар, исходивший от прокаленных знойным июльским солнцем стен мрачной громады здания НКВД. Несмотря на поздний час, в большинстве окон горел свет. Конвейер по изобличению шпионов, террористов, вредителей и прочего антисоветского элемента не знал остановки. Из-за плотно прикрытых дверей кабинетов прорывались вопли следователей-садистов, глухие удары, стоны и мольба несчастных жертв. В приемной грозного наркома, генерального комиссара государственной безопасности Николая Ивановича Ежова царила непривычная тишина. Сам он находился на месте, но не принимал докладов.

Вжавшись в спинку массивного кресла с удлиненными ножками, чтобы возвышаться над огромным столом и всем своим видом внушать трепет подчиненным, а врагам советской власти – ужас и страх, Ежов остановившимся взглядом смотрел перед собой и ничего не замечал. ЧП, произошедшее в УНКВД по Дальневосточному краю, – измена и бегство к японцам начальника управления, комиссара госбезопасности 3-го ранга Люшкова, стало еще одним ударом, компрометирующим его в глазах Сталина. Внутренняя интуиция и многолетней опыт аппаратной работы подсказывали Ежову: фантастически головокружительной карьере вот-вот наступит конец, а каков он будет, об этом ему не хотелось даже думать. В памяти был свеж пример с предшественником – Ягодой. Недавно тот с расквашенной физиономией ползал у его ног и умолял не бить по почкам, исходившим кровью.

Ежов бросил тоскливый взгляд на место, где валялся Ягода, пробежался по помпезному кабинету и остановился на батарее телефонов. Одного его звонка хватало, чтобы отправить на смерть сотни и обречь на годы заключения тысячи. После предательства Люшкова все могло измениться в одночасье. Достаточно было движения пальца Сталина, чтобы низвергнуть его с политического Олимпа – должности наркома – в ад. Земной ад, находившийся рядом – в камерах внутренней тюрьмы. При одной этой мысли сердце Ежова, как когда-то, в далеком детстве, сжалось в предсмертной тоске.

Тогда он спасся чудом, случайный прохожий вытащил шестилетнего мальчугана из полыньи на Неве. Воспаление легких надолго свалило в постель Колюшку – так ласково Ежовы называли своего первенца. Болезнь сказалась не только на его здоровье, но и на росте. На улице сверстники поддразнивали: от горшка два вершка и того не видно, поэтому в школу ему пришлось пойти в десять лет. В 1905 году он с грехом пополам закончил первый класс начального училища, и на том учеба закончилась. Причина состояла не в отсутствии у него ума, а в материальном положении семьи. Ежовы с трудом сводили концы с концами и вынуждены были отдать сына в подмастерья в слесарно-механическую мастерскую. В ней он не задержался, в нем проснулась тяга к портняжному делу, и сменил профессию. Спустя годы, навыки шитья, приобретенные в юности, пригодились Ежову в должности наркома НКВД СССР. Самые что ни на есть «липовые дела», состряпанные им самим и подручными, шитые белыми нитками, проходили в судах без сучка и задоринки. Все это у него было впереди. А тогда, в бурные предреволюционные для России годы он не был замечен полицией в антигосударственной деятельности. В отличие от ребят с рабочих окраин, подтаскивавших на баррикады оружие пролетариата – булыжники, юный Коля предпочитал затворничество. Книга стала его постоянным спутником и самым близким другом. Он запоем читал все подряд, за что от сверстников получил кличку «Колька-книжник».

Самостоятельная жизнь для него началась рано, в 1907 году. В 12 лет юный Ежов отправился на заработки в Литву. До 1909 года трудился на заводе Тильманса в городе Ковно, затем возвратился в Санкт-Петербург и пять лет проработал на кроватной фабрике Путиловского завода. Возмужавший и подросший – голова уже торчала над столом – Николай Ежов, наконец, был замечен вожаками большевиков и вовлечен в подпольную работу. Несмотря на маленький рост в 151 сантиметр и тихий голос, бдительное око полиции разглядело в нем одного из будущих советских вождей и выслало в провинцию под надзор полиции. Местные столоначальники не стали морочить себе голову и от греха подальше отправили его в армию.

К концу 1915 года положение на фронте сложилось не в пользу России, и Ежова, в числе других новобранцев, бросили затыкать бреши в обороне. В одном из боев он получил ранение, полгода провел на больничной койке, после выздоровления возвратился в армию – в команду нестроевых Двинского военного округа, где встретил февральскую революцию. И здесь пробил его час, и не только его, но и тысяч тех, «кто был никем» и кого революция сделала «всем». В марте 1917 года он вступил в РСДРП(б) (партию большевиков), принял деятельное участие в создании партийной ячейки в Витебске.

С того дня начался долгий путь восхождения Ежова к вершине властной пирамиды в СССР. Уступая в росте, внешности и в голосе трибунам-революционерам и отчаянным рубакам-командирам, он, несмотря на обширные книжные знания и пролетарское происхождение, долго прозябал на второстепенных партийных и административных должностях. До конца 1920-х годов ему пришлось помотаться по периферии и заниматься рутинной работой в Татарстане, Марий Эл и Киргизии.

В гору Ежов пошел, когда в стране махровым цветом расцвел бюрократический социализм Сталина. Партийный аппарат взял верх над старой «ленинской гвардией». В нем многое, если не все, решала «функция». Умение «винтика» в многосложной бюрократической махине грамотно составить бумагу и подать ее наверх, вовремя уловить, в каком направлении дуют ветры во властных кабинетах, ценились больше всего. И здесь Ежов мог дать фору недавним кумирам народных масс и творцам революции. Исполнительность, красивый почерк, тонкий стиль письма, пусть медленно, но все же помогали ему подниматься по служебной лестнице. Его начальники, получив очередное назначение, не забывали про «скромную трудовую лошадку», безропотно везущую «воз дел», и тащили за собой.