Пропаганда гомосексуализма в России: истории любви - Каспаров Гарри Кимович - Страница 21

Мы были вместе два года, а теперь я не знаю, кто мы и что мы. Вроде бы мы вместе, но одновременно врозь, я продолжаю настаивать, чтобы она ехала сюда, но она этого не делает. Правда, теперь она наконец-то получила хотя бы паспорт, так что, может быть, мы чуть-чуть приблизились друг к другу. Но, думаю, она приедет, только если я вернусь и заберу ее оттуда — она такая, ей нужно, чтобы ее кто-то подталкивал.

Мы познакомились на дне рождения. Тогда еще я была тихоней, мало где бывала, сидела в основном дома, за компьютером. На вечеринке Ира подошла ко мне, такая уверенная в себе, настоящий боец, положила ноги мне на колени и заставила остаться у нее ночевать. Но потом все изменилось: когда мы съехались, именно я стала тем человеком, который принимал решения.

Мы с ней купили двух котов, гладкошерстных. Для Иры они были как дети. У нас была своя квартира, но теперь Ира живет с моей мамой и котами. Мама у меня клевая, она говорит: «Если тебе хорошо, то и нам хорошо». Когда мне исполнилось 23, мама потребовала от меня ответа, не лесбиянка ли я. Вместо ответа я дня через три привела домой Иру. Мама иногда подшучивала над нами, что мы встретились в тюрьме, особенно после того, как я сделала себе татуировку. Я, кстати, никогда не была в тюрьме. А с мамой мне повезло — двух моих коллег в России выгнали с работы, когда пошли слухи, что они гомосексуалы, и от одной из них мать после этого отреклась.

Здесь в Нью-Йорке я работаю в службе технической поддержки веб-компании, компания принадлежит русским. Я здесь уже чуть больше года. На работе у нас полно русских, но никто из них не знает, что я лесбиянка. Все они приехали сюда еще в советские времена, и взгляды у них соответствующие. Иногда мне хочется сказать им, кто я, только чтобы их позлить.

У меня здесь была другая подружка, но недолго, всего три месяца. А с Ирой я по-прежнему разговариваю почти каждый день, поэтому давайте я расскажу вам о ней. Она стройная, это самое главное. Любит компьютерные игры, просто как настоящий маньяк. Еще она любит автомобили: берет старую классическую машину и реставрирует ее. Вот только что купила себе вторую. Еще она стилист, стрижет мужчин. И обожает ходить в тренажерный зал, вечно посылает мне фотографии своего живота в кубиках. Я ей говорю: «Остановись, женщины не должны иметь такие мускулы».

Она была когда-то замужем, еще совсем девчонкой, в 17 лет. Она жила в маленькой деревне и призналась парню, за которого выходила, что она лесбиянка, но он сказал, что ему наплевать. Но когда они уже жили вместе, у нее всегда кто-то был, девица какая-нибудь, и он страшно скандалил. А что скандалил — его же предупреждали, он все заранее знал.

Я часто спрашиваю, как ей ее новая подружка, неужели лучше меня? Но она не отвечает, просто продолжает разговор. Я через фразу ей говорю: «Почему ты все еще там? Приезжай сюда, мы будем вместе!». Она просит, чтобы я прекратила, говорит, что она обдумывает вопрос, но она уже два года его обдумывает! Когда я уезжала, она плакала и просила меня остаться и подождать, пока она снова подаст документы. Но я сказала ей: «Мне уже 26, сколько я еще могу ждать?».

Я попросила политического убежища, но мое дело еще в течение двух лет не будут рассматривать, потому что в Нью-Йорке огромная очередь. Но если я получу политическое убежище, я поеду в Россию и попробую уговорить Иру приехать сюда, а может быть, поеду на Украину и встречусь с ней там, если у меня не будет возможности въехать в Россию. Мой адвокат сказал, что сейчас самое время подавать документы, потому что в России все так плохо, и это дает шанс на более быстрое решение. Не знаю — мне кажется, в ближайшем будущем ситуация не улучшится.

Дома у меня остались хорошие друзья — семейная пара, две женщины с маленьким сыном. Они боятся, что мальчика отберут, поэтому не водят его в детский сад, опасаясь, что он расскажет воспитателям, что у него две мамы. Многие мои друзья, у кого есть возможность, переезжают в Санкт-Петербург — по крайней мере, это большой город, более культурный, чем Хабаровск.

Другого моего друга — парня, по которому видно, что он гей, — постоянно избивают. Когда я уезжала, у него вся физиономия была в швах. Он работал в телекоммуникационной компании и хотел попросить повышения, а его коллега претендовал на ту же позицию. Так вот, коллега сказал боссу, что мой приятель гей, и вместо повышения его попросили подать заявление об уходе.

Я спросила его, почему он не уезжает, почему не попросит политического убежища в Европе. А он говорит: «Не хочу учить язык». Это чисто русская манера — жаловаться и жаловаться без конца, но ничего не делать. Но это не про меня, я-то выбралась.

Глеб Латник, 30 лет, переехал в Москву прошлым летом. Его пригласил к себе пожить соратник по ЛГБТ-акциям Алексей Давыдов, поскольку в родном городе оставаться было небезопасно. Вскоре Алексей скоропостижно скончался. За несколько дней до нашего разговора Глеб вернулся из трехнедельной поездки по США, организованной Госдепартаментом для российских ЛГБТ-активистов. Остаться в Америке, несмотря на уговоры друзей, он даже не попытался. Первое, что бросилось в глаза, когда мы встретились, — небольшой шрам на его не по возрасту юношеском лице. Это след от столкновения с хулиганами. К ремню его потрепанной сумки приколот радужный флажок, от него пахнет спиртным и несвежей одеждой. Это запах тяжелой жизни, заполненной в последние полгода одиночными пикетами, бегством от преследований, больницами, а в перерывах — поисками средств к существованию.

Я родом из Первоуральска — это маленький город, всего 125 тысяч человек, недалеко от Екатеринбурга. Там я и занимался ЛГБТ-активизмом. Когда 11 июня Госдума принимала закон о гей-пропаганде, я вышел на главную городскую площадь, развернул плакат «Я против закона подлецов-2» (Первым «законом подлецов» называют запрет на усыновление российских сирот американскими гражданами — прим. ред.), там было нарисовано радужное солнце. Кстати, в типографии отказались печатать мой плакат, сказали, что это экстремистский материал. Ну, я его сделал сам в итоге. Вышел на площадь и простоял около часа. Больше всего я привлек внимание журналистов, они даже мешали мне общаться с горожанами. Было человек пять, которые задавали вопросы, но по большей части люди шарахались.

В Первоуральске в тот день выступил хотя бы я один, в Екатеринбурге вообще никто не вышел. Но потом я расшевелил местных ЛГБТ-активистов, говорю: «Какой смысл сидеть и обсуждать свои проблемы друг с другом?». И мы делали серию одиночных пикетов. Правда, никакого внимания и реакции СМИ не последовало. Тогда я понял, что нужно резонансное место. И мы его нашли, это международная промышленная выставка Иннопром. Мы готовились сделать перед входом кровавый перфоманс. И я писал об этом на своих страницах в соцсетях. И вот тогда ко мне домой пришел человек, ему открыла мама, меня не было. Он назвался полицейским, но не показал документов и стал расспрашивать, где я и когда бываю дома. Несколько дней у нас под окнами дежурила машина, я не появлялся дома и ни с кем по телефону не договаривался о конкретных встречах, понимал, что могут прослушивать и поймать.

А потом я все же договорился с товарищем о встрече, пришел, и там меня задержали люди из Центра противодействия экстремизму, отвезли в отделение. Мы долго говорили, они показали, что знают обо мне даже то, чего я сам уже не помнил. И вежливо объясняли, что если государство ведет такую политику, то не нужно сопротивляться, иначе будут проблемы: и родственники отвернутся, и работу будет трудно найти.

Потом меня отпустили. И через несколько дней, 13 июля, мы провели акцию у входа на выставку. Это были одиночные пикеты с плакатом: «Гомофобная политика развязывает руки убийцам», и был нарисован человек с радужными слезами на лице. Как только мы развернули плакат, полиция попыталась задержать нас, но вовремя вмешались правозащитники, они там были с нами.