След облака - Притула Дмитрий - Страница 7

Делать было нечего, и Кошелев согласился. Мария Федоровна права: люди должны помогать друг другу. Особенно в беде и старости. Нельзя быть грачом, не помнящим родства. Когда тебе сделали добро, и ты должен за добро воздать добром же.

Подходя к дому, Кошелев почувствовал, что сильно устал. Вот он, возраст. Тридцать семь, а уж одышка при нагрузке. И уже толстеешь. И уже по темени расползается плешь. Ох, не стареть бы, спортом бы заняться, курить бросить. И так ростом не вышел, а тут еще и животик начинается. И Кошелев рукавом вытер пот со лба.

Под аркой ворот он остановился. Поправил выбившуюся из-под пиджака ковбойку. Проверил пуговицы на брюках. В доме живет много работников радиозавода, Кошелев инженер на нем — приходится следить за одеждой.

Когда пришли домой, старик внимательно осмотрел комнату.

— А ты… в другой спать?

— Одна комната у меня, дедушка.

— А ты… где будешь?

— Неплохо, — усмехнулся Кошелев.

Они позавтракали, и Кошелев начал собираться на работу. У двери старик схватил его за рукав и начал что-то кричать. Кричал старик долго. Глаза его выкатились, вены на шее набухли. Кошелев долго не мог понять, но наконец понял, что во время войны старик работал сторожем на военном заводе, и не будь его, старика, продукцию завода растащили бы в разные стороны, армия осталась бы без оружия, а страна погибла, потому что завод был большим, а старик был сторожем.

— Знаю… знаю, — приговаривал старик, — в сорок ли пятом… а теперь… а я был… спрошу, что тогда?

— Действительно, — вздохнул Кошелев. — Что тогда?

Это понятно: старик сразу хочет показать, что он человек заслуженный, а не какой-нибудь дармоед. К слову, насчет того, что не дармоед, слухи значительно преувеличены. Пенсию по непонятной причине он не получает. От Марии Федоровны, ее двоюродного брата и еще от кого-то Кошелев будет получать на старика по десяти рублей. Этого, конечно, мало. Старика могли бы отдать в дом для престарелых, но никто не осмелился. И понятно: если Борис не отдал, то как могла отдать старика Мария Федоровна? Да и Кошелев не злодей. Да и как он будет потом смотреть в глаза Марии Федоровне?

Кошелев оставил старику денег на обед, объяснил, как пройти в столовую, сказал, где прятать ключ от двери (вот шуба, дедушка, а вот карман, так ключ сюда, и не пользуйтесь газом — пожар будет), и ушел на работу.

Вечером пришел Женя Климов, старый друг.

Начался обычный разговор. Для завязки разговор — обычное дело: «Тебе, Климов, жениться пора. Нельзя все время менять знакомых — нехорошо получается, несолидно, инженер все-таки». Потом они поругают женщин, международные дела, службу и разойдутся. Друг в тридцатисемилетнем возрасте — это когда говоришь с ним об одном и том же и он тебе не надоедает. Климов низкорослый, тощий, подвижный. Пора жениться — неприбранный, неухоженный.

— А ты-то сам? — как всегда, спросил Климов. — Ты один, Тася и сын у матери. Что хорошего?

— Да я-то что, — тоже как всегда, ответил Кошелев. — Дело временное. Помиримся.

И только он хотел всплакнуть, сказать, что жена совсем становится похожей на кулачку-мать, как пришел сосед Ермилов.

— Я на огонек, — сказал Ермилов. — На чашку чая.

Ермилов — журналист местной газеты. Пишет о сельском хозяйстве. По ночам у него стучит машинка.

Ермилов ходил по комнате. Комната мала для его грузного тела. Он остановился, долго смотрел в окно, потом резко повернулся. Приготовьтесь — Ермилов будет философствовать. Смысл жизни. Жизнь и смерть — что-нибудь эдакое глубокое. Да, начинается.

Счастье человеческое недостижимо. Самые несчастные народы — цивилизованные. Дикий же человек, хоть умирал в тридцать лет, хоть всю жизнь тратил на то, чтобы убить мамонта, не думал о счастье и потому уже был счастливее нас. Бедное человечество, год от года оно будет несчастнее, хотя есть и пить будет лучше, и только смерть — единственная его цель, и в этом смысл жизни. Но гораздо страшнее старость. О, старость гораздо страшнее.

Ермилов перевел дыхание, вытер пот с морщинистого лба, с короткой рыхлой шеи. Внезапно обернувшись к старику, он спросил:

— Дедушка, а для чего живет человек?

Старик растерянно улыбнулся, заюлил, заметался в кресле.

— Человек? Живет он… а чтобы… живет он… живет он, — старик засмеялся мелким заискивающим смехом.

Победно взглянул на собеседников Ермилов. Он тяжело дышал. Пот катился по его измятому лицу.

— Великолепно! — воскликнул он. — Великолепно! Вы правильно сделали, Геннадий Васильевич, что взяли его к себе. Мудрость — вот непреходящая ценность мира. Мудрость и доброта. Вот это кольцо доброты, которым мы должны окружить себя, спасет человечество. Если каждый сделает по-настоящему доброе дело для трех-четырех человек, мир будет окружен поясом добра. Он вам чужой человек. Но вы сделали для него доброе дело. Так и должно быть. Я жму вашу руку, — и Ермилов действительно сжал руку Кошелева.

Вскоре он ушел.

Начал собираться и Климов. Кошелев вышел проводить его. У подъезда они остановились.

— Так зачем тебе нужен старик?

— Как зачем? — растерялся Кошелев. — Нет-нет, он мне не нужен. Просто тетка попросила. Она меня вырастила. Да и жалко человека.

— Ты молодец. Я бы так не смог. Ну, отец, мать, я понимаю. Обязанность, долг. А чужой старикан, да еще с очень большим приветом, — я бы не смог. Ты молодец.

— Да брось. Что вы все — доброта, молодец. Какую-то малость сделал, уже молодец. Я иначе не мог. Нужно ведь помогать друг другу.

— Нет, чего там, молодец. Просто так, бескорыстно — молодец, — и, махнув рукой, Климов ушел.

Старик лег на кровать, Кошелев на раскладушку. Старик быстро заснул. Кошелев заснуть не мог. Раскладушка скрипела, мешал яркий лунный свет. Чтобы спрятаться от него, Кошелев отодвинул раскладушку к двери. Но сна не было. Как же так: он здоровый человек, Кошелев, он труженик, а труженики спят богатырским сном. Но этот богатырский сон не приходил. А когда долго не можешь заснуть, чувствуешь, что ты стареешь. Ты давно вышел из возраста, в котором взрослеют, ты давно в возрасте, когда стареют. И взрослый возраст требует собственного взгляда на мир, на свою жизнь. И что же: как он живет? Приходится признать, что собственных взглядов у него нет. Так, только текучка, быт, получка, случайная книга — вялая жизнь. Ах, бессонница! И зачем-то заставляешь ты вспомнить детство, довоенное безоблачное детство, и Конька-Горбунка, и гуси-лебеди летят по небу, и сестрица Аленушка спасает несчастного своего братца, и вся семья цела, и отец, и мать, и брат Коля; и нет еще далекого Свердловска, и не клюют еще девочки семечки своей эвакуации, и не поют еще песню про цветочницу Анюту; и тетя Маша, ненаглядная тетя Маша, не считает еще тридцать восемь ремесленных его рублей; не вздыхает сосед-инвалид, не скрипит протезом, не выворачивает душу вздохом «не жисть, а жестянка». Вот что делает с человеком бессонница. Но, слава богу, есть в ночи такой момент, когда сон все-таки приходит. Эх-хе, с Тасей бы помириться. Сыну без отца нельзя. Он уже большой — восемь лет, в школу ходит. Очень понятливый растет, в отца пошел.

И только Кошелев почувствовал, что он сейчас заснет, как услышал скрип кровати. Он увидел, что старик сидит, обхватив острые колени и согнув горбатую костлявую спину. Луна выбелила его, старик вытягивал тощую шею, поворачивал к луне белое лицо. Глаза его были закрыты — старик спал. Вдруг Кошелев услышал, что старик плачет. Старик спал и плакал тоскливым плачем.

Жалость охватила Кошелева. До тошноты, до спазмов в горле жалость. Да, он сделает все, чтобы старику было у него хорошо. Он не злодей, Кошелев, он добрый человек. Это ложь, что люди друг для друга чужие, что каждый живет в своем мире и нет возможностей этим мирам сообщаться. Это ложь. Человек человеку всегда родственник, пусть очень дальний, но родственник, и это родство — в добре, которое люди делают друг другу.

И, успокоенный этими мыслями, Кошелев заснул.