След облака - Притула Дмитрий - Страница 23

— Нет.

— Ты для них теперь и мать и отец. Все вместе.

— Да. И раньше.

— А теперь подавно.

— А все-таки — как же?

— Что именно, Павел?

— Устраивать все. Раз уж так. Провожать. Документы там. Все такое. Машина.

— Не знаю. Завтра утром во двор придешь. К тому зеленому домику. Все расскажут. И сделают. Это — другое. Это — само собой. Ты за детьми смотри. В обиду их не давай.

— Да, спасибо. — И Пашка вышел.

Спустился по лестнице. Побрел двором. По сторонам не смотрел. Только под ноги.

Вышел в Песочный переулок. Долго брел, а куда и зачем — сам не знает, и ни разу вроде не покурил, то ли забыл, то ли папирос не было, и уже сгустились сумерки, темнота повисла, в переулке, и над баней, и дальше по всей Парковой фонари зажглись, а Пашка все брел куда-то, а потом вдруг поднял голову и увидел, что стоит перед своим домом. И когда увидел он свое крыльцо, понял вдруг — не будет больше радости, пустая, голая жизнь. Это все. Осталось доживать, сколько отпущено.

Тишина стояла в доме. И плыли сумерки. Забившись в угол, всхлипывала Надя. К ней жалась Марина. Она испуганно взглянула на отца. Ничего не понимает.

На подоконнике сидел Серега. Он не плакал. Знает — нельзя. Или мало что понимает.

Пашка рухнул в кресло. Тяжесть в горле не давала раздышаться. Но плакать нельзя. Это — дети. Он для них все. Никого больше. Крепость. Каменная стена. И она не должна шататься.

Не сдерживаясь, громко заголосила Надя.

— Ну! — грозно сказал Пашка.

Надя осеклась. Боролась с судорожными всхлипываниями.

— Павел, как же это? — выдохнула она.

— Так. Ничего не поделаешь. Ты не плачь, пожалуйста. Не плачь. Дети.

И осекся. И, чтобы не заголосить самому, сжал виски ладонями и старался раздавить голову, а когда руки отпустил, в горле вдруг смягчилось, и понятно вдруг стало, что не придет сюда больше Аня, и не встретит Пашку у порога, и не проведет ладонью по затылку, и Пашка качал головой, чтобы не вылить слезы, а они и не лились, только сухость в глазах и только горло дерет.

Вдруг поднял голову. Выпрямился. Нужно зажечь свет.

— Значит, так, — сказал строго. — Завтра пойдем в больницу. Ты, Надя, поедешь в Пяльцы. Там есть люди. Они все сделают. Возьмешь машину, все привезешь. Серега утром сходит к Николаше. Пусть сразу идет сюда. Поможет. Понятно?

Надя и Серега кивнули.

Пашка внимательно посмотрел на Надю.

— Поможешь если что, — сказал он. — Первое время. Потом сами поднимемся.

— Да, — согласно кивнула Надя. — Помогу, Павел.

— И нормально тогда. Вырастут. И людьми. Точно так. И ты не сомневайся.

У старого мостика понятно стало, что хоть лес вдали наливается медленным желтым пожаром, что хоть солнце окутано легкой дымкой, слабым туманцем, но это еще не осень. Это только конец лета.

Тени от деревьев короткие, полдневные, жаркие, солнцем залиты кусты у мостика, светится зелень, осторожно осела на листья белая раскаленная пыль. Сквозь кусты видна мелководная речка, и вода в ней голубая, теплая, а не осенняя, не стеклянная.

Сразу за мостом к Вере Андреевне пристал шмель. Он жужжал настойчиво, нетерпеливо, садился то на шею, то на руку, в которой была корзина, и Вера Андреевна знала, что хоть шмелю жарко и голодно, он еще не устал от ожидания близкой сонной осени.

Вера Андреевна отмахивалась от него, но шмель не отставал, он чуть отлетал и снова возвращался, тогда она сняла с головы, платок и, замахнувшись, вдруг не сдержала себя и засмеялась. Смех ее был легким, летучим, даже сама удивилась — так легко ей никогда не было.

И как всегда, когда она ходит в лес, Вера Андреевна подумала, что вот всегда в этом месте будет светить солнце, и весь воздух вокруг него и каждая отдельная частица его будут сиять, и тускло будет блестеть пыль на придорожных кустах, мостик когда-нибудь прогниет, а речка высохнет, а вот деревце будет расти. Ее не станет, и тогда шмель будет приставать к другой женщине в белом платочке, и женщина эта не сможет сдержать смеха от минутного легкого счастья, в руке у нее будет корзина, и эта женщина пойдет за грибами со своим десятилетним сыном. И может, эту женщину будут звать Верой Андреевной. Но необязательно. Может, и по-другому. А вот ее сына, который все время убегает вперед, прыгает на одной ноге, наклоняется перед каждым кустиком, срывает всякий поздний цветок, сына ее будут звать Колей. Вот это, пожалуй что, точно.

— Коленька, не беги. Ты отдохни.

— А я и не бегу. Я на ходу отдыхаю.

— Да весь же день впереди. Еще до наших мест и не добрались. Грибов еще и не было.

— А скорее бы. А то так и вернемся пустыми. И во дворе нечего будет показать.

А когда подошли к Гоненскому озеру, то туманец, дымка вокруг солнца растаяли, и солнце уже светило прямо, жарко, до дна прогревая голубое озеро. Желтизной занесло низкие кусты на другом берегу, полоска берега была красной, тонкой, яркой зеленью сияла однобокая сосна над самой водой, и по гроздьям рябины видно было, что и здесь, у озера, осень не поздняя, прощальная, но только начинающаяся, сентябрьская, легкая. Тишина всюду, без ряби стоит ровное стекло озера, ровным строем падают в него верхушки сосен, желтых кленов и рябин.

Они прошли по красной глине, взошли на бугор и вниз скатились, и справа от развилины дороги увидели холмик — свое давнее надежное место.

— Ты помнишь, в прошлом году здесь пять красных нашли? — спросила Вера Андреевна.

— Я тогда отогнул ветку, а они стоят.

— Посмотри на том же месте.

Коля посмотрел.

— Пусто. Ничего нет. А вот рядом, смотри, — и он радостно засмеялся. — Во какой гриб! Да большой какой. И три черных.

— Да это же грузди, — улыбнулась Вера Андреевна.

И пошла работа. Кружили, петляли, хозяевами шли по привычным местам, азартом зажглись глаза Коли — будет чем похвастать во дворе. Вот и белый гриб нашел.

— Ты рядом, рядом смотри, по прямой они стоят, так всегда!

И точно — был еще один гриб.

Вскоре сгустилась духота и напекся зной, но отдыхать пока некогда.

Вышли на брусничное поле. Ягода была красной, но кровь ее еще молодая, быстрая, а не сгустившаяся, не медлительная. Вера Андреевна попробовала несколько ягод — свело рот, нет еще нужной кислоты, есть только горечь.

— Коля, где ты?

Мелькают ветки, падает лист, летит по воздуху легкая паутина, кружатся верхушки деревьев, солнце скатывается с зенита, чуть дрожит вдали за старыми соснами.

— Где ты, Коля?

— А вот я. Здесь.

— Где ты был, сыночек?

— А там много-много опят. Все пни усеяны. Не оторваться.

Время растаяло, исчезло, его уже не замечаешь. Еще бы: пьянит, кружит голову предосенняя затхлость, ветки царапают лицо и руки, и каждую ветку ты отодвигаешь осторожно, чтобы не повредить ее; бьет сквозь ветки густое солнце; яростно нападают голодные комары, силы их еще не пошли на убыль, и руки, шея, лицо долго не могут привыкнуть к их укусам, но потом комаров уже будто не замечаешь, только чуть саднит лицо — от комаров ли, от веток, от яркого солнца; вдали, чуть наискосок, слепит глаза белизна молодого березняка с уже пожелтевшими листьями; если поднять голову к едва кружащимся верхушкам деревьев, то видно, как от комаров и испаряющейся сырости дрожит воздух, и хоть уже за полдень, но не исчезла роса, и влажные травы сквозь резиновые сапоги холодят ноги; ты лицом смываешь тонкую паутину между кустами, и мягко, податливо паутина обволакивает лицо, и потом она летит, кружит в воздухе, обожженная солнечным светом; сияет все — и солнце, и листья, повернутые к солнцу, и тонкая малая эта паутина, и всякая частица воздуха отделена одна от другой, раскалена до белого сияния, закручена до последнего предела. И невозможно сказать, сколько времени ходишь по лесу.

И вдруг снова к Вере Андреевне прилетел шмель, но он жужжал уже не настойчиво и голодно, а устало и покорно, и Вера Андреевна знала точно, что это тот самый шмель, что приставал к ней у старого мостика несколько часов назад, и она радовалась, что старый знакомый не забыл ее, и уже понимала, что он никуда и не мог улететь от нее, потому что не могут надолго потеряться два малых существа в таком замкнутом пространстве.