I wanna see you be brave (СИ) - "nastiel" - Страница 41

— Поможешь собрать? — спрашивает он меня.

Я киваю, прошу свою группу немного передохнуть и иду к пням, на которых стоят подстреленные банки и коробки — наши импровизированные мишени. Там, в зарослях травы, мы, присаживаясь на корточки, принимается отыскивать отливающие бронзой пули. Первым молчание нарушает Зик:

— Прости.

— Нет, — я качаю головой и протягиваю к нему руку. Сжимаю его ладонь изо всех сил в попытке вложить в это прикосновение как можно больше раскаяния. — Это ты меня прости. Юрайа тоже остался там? Он жив?

— Да. Не только Юрайа — вся моя семья. Мы не успели предупредить всех до момента, когда Макс приказал открыть огонь. Они живы, но теперь они узники собственного дома.

Зик опускает глаза в землю. Я пересаживаюсь на колени, подползаю к другу и обнимаю его за шею.

— Скажи мне, что всё будет хорошо, — вдруг просит он.

И я говорю. Говорю, что мы справимся, спасём родных и, главное, переживём эту войну. А потом всё начнём сначала — в новом мире, где уж точно будет счастливы и свободны. Я стараюсь сделать свой голос как можно мягче, хотя на каждом слове он срывается. Мне так хочется, чтобы Зик поверил, потому что, возможно, в этом случае поверю и я.

Папа совсем не изменился. Он всё так же отказывается от зелёных овощей, отдавая предпочтение очень солёному картофелю, скрывает тот факт, что уже давно видит не так хорошо, как в молодости, и держит фотографию мамы на тумбочке возле шкафа.

Комната, в которой я когда-то жила, не изменилась. Кажется, тут до сих пор витает запах старой Джессики — той девчонки с длинными каштановыми волосами, которая никогда не могла и подумать, что сама изменится до узнаваемости.

Я стою напротив большого зеркала в полный рост и вот уже минут пять пытаюсь нарисовать ровные стрелки чёрным карандашом, который мне передала одна из прибывших лихачек. Раньше я делала это за минуту, а сейчас руки меня не слушаются, словно и не мои вовсе. Тяжело выдохнув, я опускаюсь на пол, скрещиваю ноги перед собой и снова стираю карандаш влажной тряпкой. На коже образуются серые тени, отлично гармонирующие с оттенком синяков под глазами. Я сплю, но не высыпаюсь — не чувствую того, что тело отдыхает. Все двадцать четыре часа я напряжена, как струна. Или тетива лука. И боюсь, как только расслаблюсь и выпущу ту стрелу, которая засела где-то внутри, больше никогда не смогу смотреть себе в глаза через отражение в зеркале.

Боль делает меня человеком. Я поняла это сегодня на тренировке, когда почувствовала её при отдаче автомата. Запястье ныло, но эта была необходимая боль. Она напоминала мне о том, что я ещё в сознании.

Я чувствую — значит, я живу.

Правда, также это значит, что меня можно ранить. Можно ранить — можно убить.

Я трясу головой и зарываюсь лицом в кусок ткани. Он пахнет пылью. Я хрипло кашляю.

— Что ты делаешь?

Я вздрагиваю, но не смотрю на пришедшего. Шаги за моей спиной определяются скрипами половиц, место, где незваный гость остановился — шорохом проседающего матраса.

— Почему ты не на ужине, Айзек?

— А ты?

Я ухмыляюсь. Отстраняю тряпку от лица и смотрю на парня через зеркало.

— Я пытаюсь снова выглядеть по лихому красивой.

— Ты и так красивая. Тебе не нужны чёрные карандаши. К тому же, ты сделала только хуже. — Я вопросительно приподнимаю бровь, Айзек смеётся: — Выглядишь так, словно сунула лицо в костёр.

— Ха-ха! — я передёргиваю плечами, но смех Айзека заставляет меня немного расслабиться и даже искренне улыбнуться.

С ним просто. Наверное потому, что он напоминает мне о тех днях, когда единственной проблемой была невыученная математика.

— Иди в кафетерий. Или тренируйся стрелять. За два года все навыки растерял, — настаиваю я.

Весь день я мечтала о драгоценном часе наедине с самой собой. Мне нужно было подумать в полной тишине, чтобы расслышать собственные мысли.

— Нет, — Айзек качает головой.

— Ты дурак? — восклицаю я не со зла. — Пожалуйста, иди… куда-нибудь.

Но Айзек не уходит. Наоборот, он откидывается на локтях на моей кровати, закидывает ногу на ногу и принимается напевать какую-то мелодию себе под нос. Я узнаю в ней песнь товарищей и цокаю языком.

— Ненавижу её.

Айзек тут же поджимает губы. Не могу понять, что именно в нём провоцирует каждый поступок: альтруизм или нежелание меня злить?

— Хочешь, принесу еду сюда? Лу сказал, что сегодня на ужин вкусный пышный хлеб с яблоками, кабачковые лепёшки, кукуруза и картофель.

При мысли от еде рот наполняется слюной. Я поворачиваюсь, чтобы согласиться, когда мне прямо на колени летит скромный букет полевых ромашек.

— Это что? — я беру букет в руки, и он тут же рассыпается на отдельные цветки.

— Цветы, — Айзек пожимает плечами.

— Да уж вижу, что не жареная курица! Цветы, ужин на двоих: ты меня пытаешься на свидание заманить, Лейхи?

Я смеюсь, но Айзек почему-то молчит. Мои щёки вспыхивают, когда я подношу цветы к лицу, вдыхая свежий запах. Я не люблю цветы, никогда не любила, но эти слишком красивые, чтобы их выкидывать.

— Если я скажу, что да?

Я молча поднимаюсь с пола, оставляю цветы на тумбочке и сажусь на кровать рядом с Айзеком. Трёхлетняя я сейчас бы прыгала от радости по комнате, как маленькая девчонка. Наверное, я бы стукнула её по голове этими же цветами, чтобы успокоить.

— Если я скажу, что мне это не нужно?

Айзек выпячивает челюсть, жмурится, словно вот-вот расплачется, всем телом откидывается на мою кровать и прижимает ладони к груди, словно оказался поражён в самое сердце.

— Бессердечная!

С Айзеком всегда было легко. В школе мы были знакомы недолго, но это было то время, когда я чувствовала себя живой. Я не думала о надвигающейся Инициации, не думала о том, что, возможно, оставлю семью. Иногда мне даже удавалось перестать думать о маме. И сейчас Айзек снова рядом — именно тогда, когда я больше всего в этом нуждаюсь.

— Я правда не хочу есть, Айзек, — мягко произношу я. — Но спасибо за цветы… Они прекрасны.

Парень выпрямляется, вытирает ладони о штаны и чуть кривовато улыбается.

— Есть что-то, что я могу для тебя сделать?

Часть меня, что осталась ещё той девушкой, которой я была пару дней назад, хочет попросить парня, в которого когда-то была влюблена, поцеловать её. Та девушка смотрит на Айзека и видит всё то, что когда-то давало ей почувствовать себя хоть чуточку живее: голубые глаза, широкая улыбка, то, как он щёлкает пальцами, разминая суставы, или щурится, задумываясь. Мы с Айзеком никогда не были лучшими друзьями, но проводили вместе достаточно времени для того, чтобы считаться хорошими приятелями. Он был моей первой любовью и стал первым человеком, к которому я пришла за помощью. Он был дорог мне в прошлом, возможно, часть меня всё ещё не хочет отпускать его и в настоящем. Но вот будущее… Я даже не знаю, что будет завтра. Думать о возможных отношениях в тот момент, когда всё вокруг рушится, как карточный домик — высшая степень безрассудства.

И всё же я знаю, какое одолжение хочу у него попросить:

— Если придумаю что-нибудь глупое — обещай прикрыть спину.

И Айзек обещает. Тогда я придвигаюсь к нему ближе и обнимаю, прижимаясь щекой к твёрдой груди. Парень дышит медленно и размеренно. Его руки в ответ обвивают мои плечи. До нас доносится смех с улицы, где уже достаточно стемнело, а в коридоре кто-то принимается играть на банджо. Мне кажется, что впервые за всё время, я чувствую расслабление. Закрой я глаза, тут же провалюсь в сон. Я поднимаю голову, чтобы увидеть лицо обнимающего меня человека, но вместо голубых глаз натыкаюсь на каре-зелёные, чей конкретный цвет мне за всё время так и не удалось поймать

Они смотрят на меня с заботой.

Эти глаза принадлежат Дереку.

— Ты здесь? — шепчу я, хотя понимаю что это нереально.

Дерек ничего не отвечает. Я закрываю глаза, опуская голову обратно. Понимаю, что рядом со мной Айзек, но хочу, чтобы это был Дерек. Дерек особенный, и я сама не знаю, почему. Я никогда не была влюблена в него, но всегда хотела знать, где он, что с ним, как он провёл день и что его беспокоит. И сейчас, когда я не вижу его, как и Стайлза, я чувствую, что у меня отняли что-то ценное.