Барон Багге - Лернет-Холенья Александр - Страница 3

В этот вечер мы ужинали у Землера, обосновавшегося на постой в одноэтажном жилище школьного учителя, наши слуги сервировали стол, и мы вроде бы не испытывали никаких неудобств. Но я все еще сердился на то, как Землер вел эскадрон, и за кофе я сделал по этому поводу замечание, на что Землер, игравший во время ужина роль любезного хозяина, немедленно вскипел. Он выпил два-три стакана токайского, хотя и быстро от него пьянел. Я тотчас встал и вышел, и Мальтиц присоединился ко мне. Тогда Землер тоже поднялся, раздраженный, и пошел проверять посты. Гамильтон остался сидеть, пил вино и виски, два скрипача играли ему, а крестьяне снаружи прижимали носы к окнам и глазели на Гамильтона.

Когда мы вышли на улицу, Мальтиц, хотя он и не говорил по-венгерски, как-то сумел объясниться с несколькими девушками, которым он явно нравился, и остался с ними. Так что я пошел один на свою квартиру в крестьянском доме. Виноградарь, возможно, от радости, что мы пришли, подвыпил, долго мне что-то говорил, я ничего не понял, и когда он ушел, обе его дочери еще так долго находились в моей комнате, что мне пришлось предположить, что они считали своим патриотическим долгом или, по крайней мере, актом известного венгерского гостеприимства, беседовать со мной и проявлять ко мне благосклонность. Они красовались в праздничной одежде, в сапожках и лентах, и не были дурнушками. Но у меня уже тогда зародилось такое плохое предчувствие, что я ими совсем не интересовался и в конце концов выпроводил их из комнаты. Спал я плохо; в комнате было слишком сильно натоплено, и мне снились беспокойные сны.

Так, мне снилось, что я сижу в варьете в каком-то городе; появились обе дочери крестьянина и стали танцевать с мужчиной в плаще из красного китайского шелка. На каблуках девушек звенело что-то вроде шпор, но шпор не было. Видимо, в каблуки их сапожек были вмонтированы бубенчики. После этого девушки встали на помост, то есть поднялись на него, а мужчина в шелковом плаще остался стоять внизу, и девушки медленно поплыли над краем помоста в его объятия; вдруг движение прекратилось, или, вернее: движение превратилось в качание и шатание, и я увидел, что девушки болтаются в петлях, подвешенные за шеи. Однако и повешенные они не переставали улыбаться, а мужчина стал снимать с них сапоги. Они босыми ногами продолжали танцевать в воздухе, я же посчитал немыслимым то, что публика может еще на это смотреть как ни в чем не бывало. И хотя я внутренне примирялся с этим и даже сам не мог отвести глаз, все же я вскочил, чтобы протестовать против всего этого, — и тут я проснулся, сидя на кровати. Я рассердился на себя за этот сон, в комнате было ужасно жарко, я встал, чтобы выйти и подышать свежим воздухом. Однако перед дверью я споткнулся о моего денщика, который, завернувшись в попону, лежал там на охапке соломы и спал; тут открылась дверь, вошел ординарец и сообщил, что я должен сменить Гамильтона на посту.

Это было уже под утро. Когда я вышел на улицу, шел снег и дул ветер. Я еще около двух часов нес службу — шатался по гарнизону и проверял посты. В двух шагах ничего не было видно. Между тем ветер усилился, и когда мы в сумерках собрались выступать, разразилась настоящая, перемешанная с летящим песком, снежная буря. Когда эскадрон построился, лошадей и всадников сразу с одной стороны облепило снегом. Дневной свет, беловато — голубой и идущий казалось бы отовсюду и в то же время ниоткуда, изливался на нас как молочная масса.

Мы еще не покинули местечко, когда увидели, что к нам приближается лейтенант граф Хоринский с несколькими всадниками из драгун Шерфенберга. Он доложил, что его так называемый дальний разведывательный патруль уже три дня в пути и что в последний раз он ночевал в Ветче. Накануне вечером, около пяти часов (то есть вчера вечером), патруль сильно обстреляли под Хором, у моста через реку Ондаву, и они потеряли одного убитым. Ранили также лошадь, и она осталась лежать на месте. Дорога там несомненно закрыта мощными силами противника, и если мы хотим перейти через Ондаву, то нам следует поискать другое место для переправы.

Выслушав это сообщение, Землер, который явно еще страдал от последствий выпитого вчера токайского, возразил Хоринскому следующим образом: он принимает во внимание сообщение; а как он, Землер, намеревается переправляться через реку, это Хоринского совершенно не касается. Перед какими-то там постами на мосту, кои он, Хоринский, принял за целый батальон, Землер во всяком случае не отступит, а их, эти посты, раздавит, если Хоринский хочет это знать.

С этим намерением, которому, как потом выяснилось, он не изменил, Землер повернулся к Хоринскому спиной и ускакал. Мы еще некоторое время смотрели на Хоринского, а Хоринский на нас, потом он пожал плечами и тоже ускакал.

"Счастливо!" — только он и сказал. Нам же пришлось следовать за Землером, а тот перед деревней сразу перешел на широкий галоп. Передовой патруль уже нельзя было различить в снежной буре, и как только мы вскоре достигли Ветче, Землер вообще его вернул. "Назад! — закричал он. — Что вы там толчетесь в тумане! Вы мне больше не нужны! Где противник, я знаю и без вас!" — и мы миновали Ветче. Здесь крестьяне тоже выбегали на улицу, кричали и предлагали нам вино. Но Землер не позволил нам остановиться, и отсюда мы опять пошли широким галопом в северо-восточном направлении.

Некоторое время я молчал, потом внезапно решился и поскакал вперед — к Землеру, и одновременно я увидел, что Мальтиц и Гамильтон, словно сговорившись, присоединились ко мне.

Когда Землер увидел, что все мы одновременно оказались около него, он повернулся в седле и посмотрел на нас, высоко подняв брови.

— Ну, так что? — резко спросил он. — Позволено мне узнать, что господам здесь надо?

— Помешать тебе атаковать мосты, — сказал я резко, — мы не можем, хотя собственно задача разведотряда не вступать в бой, а лишь вести разведку. Нам надо было бы еще вчера напомнить тебе о твоих обязанностях, когда ты в темноте все рвался вперед…

— Отставить критику! — закричал он, и его наполовину залепленное снежными хлопьями лицо, сжатое с боков поднятым воротником, приняло маниакальное выражение высокомерия и ненависти.

— Изволь, изволь, — сказал я, — но ведь может получиться так, что ты через полчаса будешь лежать на земле, и не только ты сам, а наверняка многие из нас и из рядовых. Так не будешь ли ты добр сказать нам, где подробный приказ, который получил эскадрон, чтобы потом кто-нибудь мог бы выполнить остальное, если вообще речь еще пойдет о продолжении разведки, а не о возвращении.

После этого замечания Землер, дергая за раструбы своих перчаток, подавил свой гнев и сказал:

— Уже не в моей власти повернуть назад тех господ, которые не хотели бы следовать с нами. Иначе, я сделал бы это. Так что мне ничего не остается, кроме как взять вас с собой.

Я ничего на это не ответил, и двое других тоже молча смотрели на него.

— Каков все же приказ, — сказал я, — если смею спросить!

— Приказ, — закричал он, — вот он: эскадрон следует вести на Надь-Михали и там остановиться, выслать разведывательные патрули и лишь после полученной информации продвигаться на север, в долину Лаборчи. В правом кармане моей шинели, на моем трупе, господа найдут карту района Унгвар. После этого следует идти вперед. А теперь по местам!

Итак, нам ничего не оставалось, кроме как занять свои места — Гамильтон и Мальтиц при своих взводах, а я в арьергарде эскадрона. Конечно, в действительности приказ звучал, скорее всего, примерно так: эскадрон следует, если возможно, на Надь-Михали, а не как посчитал Землер, без учета обстоятельств и любой ценой. Название местечка Надь-Михали, хотя и произнесенное в столь критический момент, настолько меня растрогало, что я сразу вспомнил о событиях, которые у меня связывались с этим названием, так что я почти забыл про ситуацию, в которую намеревался ввергнуть нас неуправляемый человек, кому поручено здесь приказывать. Более того: это название меня растрогало тем сильней, что оно совпало именно с этой ситуацией. В Надь-Михали, или в Михаловце, как это звучит по-славянски, моя мать жила два или три года во время своего первого замужества, когда ее тогдашний муж был полковым командиром. Она часто об этом рассказывала, а также о семье Сцент-Кирали, или что-то вроде, с которой она была дружна и которая тоже жила там. У этой семьи Сцент-Кирали было имение в Надь-Михали, или около, я точно не помню, и лично их я не знал. А вот моя мать в последний раз видела их в Вене, незадолго до того, как она заболела и скончалась. Тогда с ними была девочка-подросток, о которой моя мать в последнее время часто рассказывала, как это бывает с пожилыми дамами, которые постоянно озабочены составлением партий для своих детей, и мать считала, что я когда-нибудь женюсь на ней, — теперь она, наверное, стала красивой девушкой и не без средств. Она, моя матушка, даже хотела, чтобы эта женитьба состоялась и много раз пыталась познакомить меня с теми людьми, но то ли я оказывался где-то в отъезде, то ли это меня вообще не интересовало, короче говоря, ничего из этого не вышло. Мать часто упоминала имя этой девочки. Но я его забыл. Потом моя матушка скончалась, и я больше об этом не думал. А теперь снова вспомнил. И о смерти моей матушки — с печалью, и то, как она умирала, и как она в последние дни стала такой маленькой и совсем жалкой. Однако я надеялся, что, может быть, Бог, или какие-либо старые боги нашего рода, может быть, какие-нибудь дальние родственники или, может быть, причисленные к лику святых предки, там, куда она ушла, могли бы ее хорошо принять. Я даже предполагал, что они вышли бы ей навстречу, может быть, пришли бы прямо в дом, как это бывает между близкими родственниками, когда происходит что-нибудь важное, чтобы посоветовать, помочь, или просто чтобы побыть рядом. Таким или подобным могло быть то таинственное существование, а в действительности уход моей матери произошел в конце концов с такой естественностью, так скромно и спокойно, что я был уверен — такой же надежный порядок вещей она найдет и на том свете.