Барон Багге - Лернет-Холенья Александр - Страница 1

Недавно, во время приема у министра земледелия, некий барон Багге оказался втянутым в спор с юным господином Фараго, еще незрелым и вспыльчивым человеком, который вдруг громко и привлекая всеобщее внимание потребовал, чтобы Багге прекратил разговаривать с его, Фараго, сестрой. Барон попросил случайно оказавшегося рядом майора моего полка быть его секундантом, после чего майор предложил в качестве второго секунданта меня. Хотя каждый противник считал, что мог бы обосновать свою точку зрения, у Фараго все же имелись основания защищать свою сестру. Потому что на совести Багге уже были жизни двух женщин. Это стало для нас новостью; и вообще о прошлом Багге, поскольку он почти безвыездно жил в отдаленном имении Оттманах, в Каринтии, мы знали мало или почти ничего. Однако мы заявили, что совсем не уполномочены разбираться в обстоятельствах столь личного свойства, к тому же официально недоказуемых, и что это вообще к делу не относится, и таким образом вспыльчивому Фараго не оставалось ничего иного, кроме как извиниться. Багге выслушал извинения с рассеянным и отсутствующим видом, затем он поклонился и мы ушли. Впоследствии он посчитал себя обязанным дать мне некоторые пояснения и рассказал мне свою историю:

Ничего не поделаешь, но это правда, что обе достойные сожаления женщины — о них как раз и зашла тогда речь — покончили жизнь самоубийством; говорят, что это произошло из-за меня. Однако на самом деле в этом нет никакой моей вины. Я не могу ни льстить себе, ни превозносить себя или как-либо хвастать, а кроме того, уже давно в моих отношениях с женщинами вообще нет ничего похожего на домогательство. Напротив: когда я замечал, что та или иная становится не совсем равнодушной ко мне, я старался отдалиться и четко заявлял, что не помышляю о брачных узах. Обе эти женщины, возможно, догадывались, что я не мог бы на них жениться, однако явно из духа противоречия, сначала одна, а потом другая настаивали на браке. Хотя тогда я, собственно говоря, уже был женат, и это произошло так:

Хотя начало войны меня застало в Центральной Америке — я хотел присутствовать на открытии Панамского канала, а до того посетить Антилы, — все же мне удалось вернуться на голландском корабле в Европу, и я участвовал в начале кампании против России в составе драгунского полка маркиза и графа фон Гондола. К январю 1915 года под мощным натиском армий Великого князя Николая наш фронт в Карпатах отодвинулся до Венгерской равнины, и частично из-за больших потерь и зимних тягот его почти полностью расформировали. А в феврале фронт начали снова восстанавливать, собрали свежие силы — прежде всего около Мункача и Нирегазы; и когда предполагалось начать наступление, мой дивизион получил приказ выступить из Токая на север.

Около Токая, как последний отрог Карпат, над равниной возвышается покрытый виноградниками потухший вулкан — словно умолкший зев подземного мира. Дивизион состоял из драгун Гондола и графа Шерфенберга, а также из уланских полков де ла Оста и великого герцога Тосканского, и частью располагался в самом Токае, частью — в ближних деревнях. Как старший лейтенант, я был приписан к четвертому эскадрону кавалерийского полка под командованием господина фон Землера из Вассернойбурга, ротмистра; так я оказался вместе с лейтенантом Гамильтоном, американцем, (тогда Соединенные Штаты еще не объявляли нам войну) и неким Карлом Мальтицем, очень молодым человеком, — тоже офицером. Рядовые, в большинстве своем из состава армии мирного времени, были из галицийских поляков, а также из буковинских немцев и румын.

Землер слыл человеком переменчивого и непредсказуемого нрава, и находились люди, которые даже злонамеренно утверждали, что он просто-напросто дурак. Во всяком случае, жизнь в маленьких польских гарнизонах, где располагался в последние годы полк, была скучной, а поскольку повальные выпивки ему, Землеру, не нравились, то они не могли не действовать ему на нервы. Кроме того, его угнетала какая-то нехорошая наследственность. По крайней мере, так утверждала моя мать. Она знала Землера по Каринтии. Из-за моей матери мой отец, до этого служивший в Пруссии, совсем переехал в Каринтию, и после женитьбы они жили преимущественно в Оттманах. Оттманах — как раз одно из имений моей матери.

Моя мать хорошо знала Землеров. Деревня Вассернойбург или Вассерлеонбург, как она называлась и откуда они были родом, находится от имения Оттманах не дальше однодневного пути в коляске. Рассказывали массу историй с привидениями о Вассернойбурге. Однако пересказ этих историй с привидениями в семье означает всего лишь то, что с душевным состоянием самой семьи что-то не в порядке. Говорили, что в Землеров сумасбродство вселилось из-за некоей госпожи Нойман. Нойман, говорили, пережила одного за другим пять или шесть своих мужей, пока последний из них, Шварценберг или Лобковиц, ее не укротил. Когда я был маленьким, мне об этом часто рассказывали. Однако это могли быть всего лишь детские истории. Во всяком случае, со стороны у Землеров не замечалось уныния. Он даже мог быть очень любезным. Но в критические моменты он становился совершенно непредсказуемым. И вскоре это проявилось. Он оказался виноватым не только в собственной смерти, но также в смерти Гамильтона, Мальтица и ста двадцати унтер — офицеров и драгун. Он чуть было не стал виновником и моей смерти. Но, может быть, в действительности он и не был ни в чем виноват. Может быть, его глупость стала лишь неким средством для некоей цели. Может быть, эта катастрофа, где из-за него весь эскадрон погиб, и вся эта гекатомба из всадников и лошадей понадобились только потому, что осталось слишком мало времени и в пределах жизни больше уже ничего не могло случиться, и поэтому все произошло уже после жизни, то есть в смерти, как можно было бы сказать, — но это произошло все же не собственно в смерти, а в том времени и в том пространстве, что находятся между умиранием и действительной смертью. В то, что там имеется некий промежуток, верят многие. По мнению некоторых, этот промежуток длится лишь мгновения, по мнению других — дни, по крайней мере, как говорят, дней девять. Иначе мертвых, хотя бы в прошлые времена, быстрее закапывали бы в землю или сжигали. Правда, были времена, когда в Древней Руси, например, выжидали больше недели, прежде чем покойника похоронить. Однако в чем, по существу, различие между мгновениями и неделями… Я полагаю, ты не совсем меня понимаешь, не так ли? Но я попытаюсь это тебе объяснить. Но лучше всего я это тебе объясню, если расскажу, как все это произошло на самом деле.

Но я хотел бы сперва рассказать тебе о Гамильтоне и Мальтице. Гамильтон, как говорилось, был американцем — из так называемых старых семейств Юга, — из Кентукки, я думаю. Или Кентукки расположен не на Юге? Я точно этого не знаю. Как я говорил, я был на Антилах, а не в Штатах. Гамильтон был высоким, костлявым и выглядел старше своих лет. Что касается женщин, то, как казалось, он ими не интересовался. Вместо этого он основательно пил, а когда хмелел, то становился крайне занимательным. Пил он преимущественно с Землером. Гамильтон мог выпить много, а Землер не мог. Гамильтон снабжал весь полк прекрасным виски, а виски мы в то время доставали с трудом; он же получал его через Швейцарию из Шотландии. Его считали очень состоятельным. Вообще было неясно, почему он пошел на войну. Может быть, потому, что он выглядел очень мужественным, или из склонности к мужественным деяниям, или из дружеских чувств к совсем чужому народу. Во всяком случае, женщины англосаксонской расы, я считаю, создают столько трудностей, особенно в Америке, своим вымогательством и тратами, что мужчине там легко стать мужественным. А Мальтиц был совсем немужественным, он был еще ребенком.

И его, хотя я и перебросился с ним всего лишь несколькими словами, мне жалко больше, чем всех других. Я часто мысленно представляю их перед собой. Землер — на высокой гнедой полукровке, меховой воротник с золотыми шнурами поднят, поводья наброшены на руку; причем руки засунуты в карманы, потому что у него всегда мерзли пальцы; он далеко впереди эскадрона, сидит в седле чуть наклонившись вперед; ледяной ветер дует в спину и забрасывает гнедому хвост на круп или прижимает к задним ногам, и вообще такое видится всегда, когда представляется этот ротмистр и когда представляемся все мы, — как нечто невидимое, как ветер, неизвестно откуда взявшийся. Гамильтон — в высоком сером шлеме — из тех, которые мы тогда еще носили, — как всегда немного сдвинутом на затылок; так американцы на картинках начала прошлого века носили свои цилиндры; я опять вижу озябшее детское лицо Мальтица и туповатые славянские лица крестьян в шеренгах полков — в тогдашних, еще цветных униформах, среди коих лишь иногда проглядывало серое, как щука, сукно; все закутаны в шинели, в заснеженных башлыках до глаз, в высоких седлах на гарцующих лошадях с зимним подшерстком… Они все погибли, все вместе и одновременно. По правде говоря, если бы кто-то надумал откопать эскадрон на том месте, где он лежит, едва присыпанный землей и истлевший, то, кроме меня и трех — четырех всадников, никто бы не отсутствовал и ничего бы не пропало, — ни один человек, ни одна лошадь, ни одна единица оружия; ни подкова, ни ремень, ни котелок, ни одна застежка на седле, но то, что произошло, не стало бы более четким, чем это запечатлелось в моей памяти: как если бы события вписали мне в глаза каждую черточку раскаленными иглами; и я ничего не забываю и никогда не забуду; — никогда, ни за что!