Оспожинки - Аксенов Василий Павлович - Страница 25

Проходим место, где когда-то, среди плотной застройки, стоял наш интернат, в одной половине которого жили мы, мальчишки, в другой – девчонки. После отбоя, когда уходили из интерната повариха тётя Катя и воспитательница Раиса Сергеевна, забравшись в подполье с нашей стороны, через прокопанный под капитальной стеной узкий лаз мы проникали в подполье другой половины дома и, постучавшись снизу в люк подпольный, поднимались к нас поджидающим по дружкам. Отряхнувшись в коридоре от пыли и помывшись в столовой под рукомойником, гостили мы до полуночи, играли в карты, в «дурака» или «пьяницу», да болтали – что ж ещё-то. Пока не узнал о наших тайных вылазках каким-то образом директор школы Александр Иванович Мизонов, бывший военный разведчик, – кто-то донёс ему, наверное, – и не заставил нас же, партизан, забить лаз толстыми досками и засыпать их ещё землей чуть не на метр. В неделю раз спускался сам и инспектировал, и не ленился же. Мы через несколько дней прокопали новый ход, замаскировав его тщательно разным хламом. И тот пришлось вскоре заделывать – кто-то опять предательски нас выдал.

Нет уже ни интерната, ни иных соседствовавших с ним построек – всё сплошь бурьяном поросло. Сердце от этого немеет, обмирая.

Мне перед Машей стыдно за разруху, как будто я её устроил. И я, возможно, виноват, а потому, наверное, и стыдно.

– Здесь, – говорю, будто оправдываясь, – было когда-то очень большое, крепкое село… Острог в далёком уже прошлом… Волость.

– Красиво, – говорит Маша, словно почувствовав, чем озабочен я.

– Теперь-то что уж тут красивого…

– Вокруг.

– Ну, только… Тоже ненадолго.

– Почему? – спрашивает Маша.

– И это выпилят – поэтому… Вот здесь, напротив, был когда-то, – рассказываю, – огромный, с подызбицей, с полуподвалом, дом. Моего деда. Макея Варфаломеевича. И моя мама, одна из пяти его дочерей, в нём, в этом доме, родилась, жила здесь, пока их не раскулачили и не сослали за полярный круг… Вы, – спрашиваю, – знаете, что это такое… раскулачить?

– Да, – говорит Маша. – Знаю.

– После войны вернулась… В Сретенск замуж вышла… За моего отца… Он был из Сретенска.

– Покойный?

– Да.

– А как, – спрашивает, – его звали?

– Василий, – говорю. И вижу:

Шепчет что-то моя спутница. Совсем беззвучно. Лишь по губам её догадываюсь.

– Василий Павлович.

– А маму вашу?

– Василиса.

– Ох… Василиса.

Повторив вслух за мной это имя, смотрит на меня Маша и улыбается. Улыбку эту век бы видеть.

– Да. Василиса и Василий.

– Благозвучно. А вы Иван… Иван Васильевич.

По-царски.

– У нас Иваны – дурачки.

– Ну, это ж в сказках.

Идёт навстречу нам высокий старик лет восьмидесяти, восьмидесяти пяти ли, сомкнув руки за спиной и выставив вперёд острый подбородок в двухили трёхдневной седой, сверкающей на солнце, щетине. В красной вязаной спортивной шапочке, надвинутой чуть ли не на нос, – и как-то видит; может, по памяти шагает. Нос тоже красный – выдающийся, с горбинкой, и вместе с шапочкой похож на ковшик с ручкой. Издали ещё узнаю по прямой, сухощавой фигуре и неспешной, прогулочной, походке – Плетиков Василий Серафимович, бывший приятель и тёзка моего отца. Работал он здесь когда-то конюхом в МТС, потом, когда МТС прикрыли, стал колхозным бригадиром. Из-за крупного и неизменно, в любое время суток и в любую погоду, красного носа прозвали в своё время Василия Серафимовича односельчане Виноискателем. Он, Василий Серафимович, как будто чувствовал, всегда – раньше, да и теперь, наверное, ещё сноровку не утратил – оказывался в нужное время там, где распивали, где наливали и ему, – любил задаром.

Поравнялись.

– Войсковой, ли чё ли… Ну, ёлки-моталки… Ты, не ты ли? – остановившись, разомкнув за спиной руки и сначала большим, с коричневым ногтём и изогнутым, как скоба, пальцем чуть лишь приподняв над глазами край шапочки, а затем и вовсе сдвинув её на затылок, говорит Василий Серафимович. – Ванька, ты? Не обознался?

– Войсковой, – говорю. – Ванька. Не обознался, дядя Вася.

– Ё-моё, дак я и вижу… На отца совсем стал смахивать, почти как вылитый, и спуташь… Как ты тут, паринь, оказался? – спрашивает дядя Вася. – Это машина-то твоя?.. «Нива» вон красная у Нестерова дома.

– Моя… По делу, – отвечаю.

– Знаю, что нет такой в Ялане… Думал, картошку кто копат у Нестеровых в огороде, возле ворот её приткнул – там, на зады-то, не проехать… Это жана?

– Нет, не жена.

– Всё говорят, что у тебя она красива, я и гляжу, и правда, вижу… Куда направились, далёко? Или секрет?

– Да нет. На кладбище.

– Понятно… Мать-то там как?

– Да ничего.

– Передавай привет. Слышал, корову ишшо дёржит?

– Держит.

– Ну и даёт… Неугомонная.

Глаза у дяди Васи меленькие, голубенькие, не серьёзные, на солнце щурит их, так вовсе в щёлки превращаются – что в них увидишь?

– А ты как, – спрашиваю, – дядя Вася?

– А я… Да вот, живу ишшо, поскрыпываю помаленьку… Но от скотины-то уж отказался, хошь и моложе твоей матери намного. Не в могуте уже, не в прежних силах… Хватит, куда уж. Наволохался.

– Ну, это ясно… Пенсии хватает?

– Хватат. Яё особо где тут тратить-то?.. Марсадесы нам, – говорит дядя Вася, – не покупать, по курортам не мотаться. На всём своём, обеспеченье полное, как в инвалидке… Выпить, дак эта… бражку ставлю. И самогоночку гоню. Не магазинная отрава. А чё мне… Нынче, паринь, можно… Не запрешшают… Ослободитесь как, дак заходите. Маленько есь ишшо – отведам. С вами и мне перепадёт. Один-то вздумаю, дак старая ругацца станет. Исподтишка всё надо, крадче… Ну, ты же знашь, как тут у нас, наши законы… С утра уж тяпнул. Для поправу… Как туда сходите, дак эта…

– Ну, как получится… Не знаю. Так гуляешь или ходил куда? – спрашиваю.

– Да тут… Ночью балок лесхозовский кто-то упёр… смотрел, на самом, чё ли, деле… В ложке стоял всё. Правда – нету.

– Может, охотники?

– Кане-е-ешна… В тайге избушку чтобы не рубить, туда на чём-нибудь утянут… Тягач какой-то подъезжал – дёрн разворочен – крутанулся…

– Ну, а по следу?

– Хэ!.. По следу… На тракт-то выехали, и ишши-свишши их… Днём с фонарём… Перегрузили на колёса. Не дураки, поди, сообразят. Где ж по асфальту их надыбашь. Пиши пропало… Если случайно не наткнутся… Замаскируют. Кто из своих же, может, по наводке… Не исключаю.

– Вполне возможно, – говорю.

– Тоже охотятся.

– Конечно… Ну не Володя же.

– Да не-е-е, – и ухмыляется – хитрющий. – Володе некогда – семья.

– Дядя Вася, – говорю, – ты-то уж должен знать, где хоронили заключённых…

– Это каких?

– Да с Волчьего-то Бора.

– Военнопленных-то?.. Да тут. В Ялане. Не увозили же их в город.

– А в каком точно месте, – спрашиваю, – не знаешь?.. Большое ж кладбище… Где там искать?

– Как где?.. На кладбишшэ. Не в стороне же… Как-никак люди, – говорит Василий Серафимович. – Там, где могилу им выкапывали, там их, наверное, и хоронили… Где же ишшо-то… Тут, поди, с краю нижнего… к деревне ближе.

– А ты, – спрашиваю, – не знал случайно такого… Аксентьевича?

– Аксентьича?.. Чё-то не эта…

– Константина, – говорит Маша.

– Коськантина… А как фамилия?

– Аксентьевич.

– Така фамилия, я думал – очесво… Нет, мила ты моя, – говорит дядя Вася. – Такого не припомню чё-то… Их было столько тут… всех не упомнишь. В каком году-то хошь? Когда?

– В сорок седьмом… или в сорок шестом, – говорит Маша, глядя на дядю Васю с интересом.

– Ого!.. Это уж скока лет назад… Не помню… В сорок семом я тока с Дальнего Востоку возвратился, с фронту… Дак вы его, ли чё ли, дочка?

– Нет, – говорит Маша, улыбаясь. – Внучка.

– А, мнучка, – тоже улыбаясь, не открывая рта при этом, только растягивая губы, говорит Василий Серафимович. – Вижу, молоденька така… Ладно, не буду вас задёрживать… Ну, до свидання.

– До свиданья.

– Дак заходите, буду ждать… Моей про мать свою расскажешь хошь – расспросит. Тоже сидит, из дому не вылазит, тока до лавочки у палисадника, когда погода… Лет уже тридцать-то не виделись… Пошти полвека.