Десантники «Сил Спасения» - Каплан Виталий Маркович - Страница 24

Костя вновь ощупал руками стены и поразился, до чего же крошечная камера ему досталась. Куда ни протянешь руку – всюду наткнёшься на стену. Здесь даже нельзя было лечь на пол. Либо стой, либо садись, подтянув коленки к подбородку. Костя сел – так всё же удобнее.

Но страшнее холода, страшнее тесноты были мысли. Все они насквозь пропитались серой тоской. Их было вроде бы и немного, мыслей, но одна тянула за собой другую, а та третью, и ещё, и ещё, и снова о том же.

Больше никогда ему не быть Помощником. Значит, и о Стажёрстве речи нет. С этими мечтами можно распрощаться навсегда. А ведь ещё бы немного… Эх, если бы не идиотская затея с куревом! Ну чего ему стоило не пойти на тренировку? Лучше бы Рыжова лишний раз погонял, как советовал Серпет. А ведь, наверное, Серпет советовал не просто так. Он ведь что-то знал. Или догадывался.

Но кто же всё-таки настучал? Хотя какая теперь разница? Тем более что ребят он больше не увидит. Какое бы ни избрали им наказание – всё равно разошлют по разным местам.

А ведь, наверное, все они сейчас сидят в таких вот ледяных мышеловках и с тоской ждут утра. А утром… Об этом не стоило и думать, но сколько Костя ни отгонял мысли, они всё равно вползали непрошеные, едким дымом заволакивали сознание, картины сменялись одна другой – и ничего с ними не поделать.

Он знал, как это бывает. После завтрака всю Группу торжественно выведут в зал. Стулья заранее сдвинут к стене, чтобы не мешались. Ребят выстроят в шеренгу у другой стены. Они встанут по стойке смирно, не шевелясь, неподвижностью скрывая страх и распалённое любопытство. Все – и Рыжов, и Царьков, и Галкин, и, конечно, Серёга Ломакин. Завтра тот наконец дождётся своего – на рукаве его куртки появится нашивка Временного Помощника. Именно его и выдвинут, больше некого. Не случайно он всё время чего-то ждал, таился. Может, он и будет завтра строить Группу – потный, суетливый от радости, гордый оказанным доверием, ошалевший от открывшихся перспектив.

А на середину зала поставят ту самую узкую чёрную скамейку, принесут цинковое ведро с длинными тонкими прутьями. Серпет, а может, тот самый начальничек в белом халате зачтёт приказ. Потом Наблюдательницы приведут его, Костю. Прозвучит команда – резкая, чёткая, отданная тем самым железным голосом. И ничего не поделаешь – не драться же с ними со всеми. Придётся, стянув трусы до колен, лечь животом на холодную скользкую скамейку. И каждым нервом чувствовать, каждой клеточкой кожи ждать, как в замершем воздухе просвистят розги, жадно врежутся в тело. Боль – ладно, фиг с ней, её, наверное, можно вытерпеть. Но позор… После такого позора нельзя жить. А ведь ещё придётся сползать со скамьи, натягивать трусы на горящее тело. Кстати, всё это может случиться и не раз. Он ведь слышал рассказ об одном мальчишке, который что-то такое натворил серьёзное, и его целый месяц водили по всем Группам и в каждой пороли. Публично. В назидание остальным. Сейчас Костя уже не помнил, кто и когда всё это рассказывал, но сама история впечаталась ему в голову крепко.

А потом – Первый Этаж или, в лучшем случае, Дисциплинарная Группа. И об этом уж точно нельзя думать – слишком страшно. Полный неизвестных, загадочных ужасов Первый Этаж, где, между прочим, мучается сейчас Васёнкин. Неужели придётся увидеть его, встретиться с ним глазами?

Или Дисциплинарная Группа, о которой было известно чуть больше – кое-какие истории рассказывались свистящим шёпотом после отбоя. По сравнению с Дисциплинарной Группой завтрашняя порка – детское развлечение, цветочки.

Но Костя знал, что не вынесет её. И не вынесет всего остального. Не вынесет и этого холода, одиночества и свинцовой безнадёжности. Всё, что бы ни случилось с ним завтра – всё к худшему. Надежды больше нет. Жизнь отступилась от него, а пустота, подобно хищному зверю, разинула жадную пасть – и готова прыгнуть.

И ничего не изменить. Бесполезно каяться, просить, плакать. Костя совершенно точно знал, что никакие мольбы ему не помогут. Единственный человек, на которого в первые минуты вспыхнула у него надежда, – это Серпет. Но, поразмыслив, Костя понял, что всё теперь изменилось. Теперь он для Серпета не Помощник на Группе, не будущий Стажёр, а всего-навсего скверный мальчишка, нарушивший основополагающие принципы. Такого мальчишку просто необходимо наказать. Чего ради Серпету за него заступаться? У него и без того хватает неприятностей. Не случайно же в залитой лиловым светом палате командовал не он, а тот начальничек с железными глазами. По всему видать, большой чин. Нет, и ежу понятно, не станет Серпет с ним связываться. Наоборот, сделает вид, что никаких особенных надежд на Костю и не возлагал, что не собирался делать его Постоянным, вспомнит ещё какие-нибудь мелкие грешки, вроде Светандриной записи в Журнале. Нет, на него рассчитывать нечего – и не остаётся ничего другого, как сидеть здесь, мёрзнуть и мучиться неизвестностью.

А холод с каждой минутой усиливался, драл спину ледяными когтями, сжимал рёбра. Постепенно ослабли даже мысли о завтрашнем кошмаре – уже не до того стало. Он понимал, что вполне может и не дотянуть до утра. А что – запросто. Утром откроют Наблюдательницы дверь – и на них упадёт смёрзшийся труп.

Да, такое было бы наилучшим исходом. Ни к чему теперь жить. Что ждёт его, кроме ржавой цепи ужасов? У него не осталось никакой надежды – даже самой крохотной её частички. Не такой он дурак, чтобы обманывать себя. Впереди – безнадёга. Так что замёрзнуть, уснуть и не проснуться – об этом можно было бы только мечтать.

Вот именно что мечтать. Ничего такого не случится. Помереть ему не дадут. У них ведь, наверное, всё рассчитано. Холод – это чтобы помучить, а не убить. Иначе сорвётся «показательное мероприятие». Так что не стоит убаюкивать себя несбыточными надеждами – всё будет. И чёрная скамья, и ухмыляющийся Ломакин, и мутная, тяжёлая неизвестность. Вот что заполнит оставшуюся жизнь.

Хотя что было раньше? Тоже ведь неизвестность! Костя вздрогнул от этой мысли, на мгновение даже забыв про холод. Ну почему так всегда? Стоит лишь разрешить себе думать и вспоминать – и сразу выползают жуткие вопросы. Кто он вообще такой? Откуда взялся? Да и все они, остальные, из Корпуса – откуда они и куда? Что он вообще помнит о себе? Какое у него самое первое воспоминание? Как четыре года назад оказался новичком в Группе? Как был он самым маленьким, самым хилым, как гонял его тогдашний Помощник Андрюха Кошельков?

Он заставлял до блеска мыть унитаз зубной щёткой, а потом ею же чистить зубы; и когда это случилось впервые, Костю вырвало, и Кошельков, усмехаясь, велел ему снять майку и майкой вытирать блевотину.

А ночью в тускло-оловянном лунном свете палата казалась ненастоящей, приснившейся, но он знал, что всё вокруг – не сон, а самая настоящая правда. И беззвучно плакал в подушку, чтобы не услыхал страшный Кошельков.

И ещё вспомнилось, как не мог он в первые дни избавиться от странного ощущения. Будто рядом затаился кто-то – невидимый и неосязаемый. И этот кто-то (а может быть, эти, если их много) наблюдает за ним и подстраивает одну пакость за другой… То Кошельков придерётся к чему-нибудь, к складкам покрывала на постели хотя бы, велит снять штаны и всласть начнёт лупить «морковкой». То Сашка Иванов сам намусорит в тумбочке, а Наблюдательнице свалит на Костю. И Группу за это на неделю лишат прогулок, и Кошельков, скверно улыбаясь, скаля свои гнилые зубы, скажет: «Ну что, допрыгался, Глиста. Придётся заняться твоим воспитанием всерьёз…» И займётся. А Невидимые то затаятся на пару дней, то опять придумают какую-нибудь штуку.

Потом, конечно, ощущать Невидимых он перестал. Жизнь понемногу наладилась. Да только не навсегда.

Впрочем, дело в другом. Самое страшное – он не знает, что с ним было раньше, до мрачных дней Начала. А ведь тогда ему было уже одиннадцать лет. Что же, все прошлые годы стёрлись? Или в голове ему какую-то стенку поставили, и стенка эта как резиновая – ударишь по ней, а она мягко отбросит назад.