Нулевое досье - Гибсон Уильям - Страница 28

Телохранитель вновь заметил Милгрима, но быстро шагнул наружу, не желая терять из виду подопечных.

Милгрим остался на прежнем месте. Кабина снова пошла вверх.

– Собаки, – сказал он Слейту, который больше его не слышал. – Охрана.

– Как Париж?

Фотография, появлявшаяся на айфоне, когда звонила Хайди, была десятилетней давности, черно-белая, зернистая. На заднем плане, нерезко – фендеровская бас-гитара Джимми.

– Не знаю, – ответила Холлис.

Она была на станции «Севр – Бабилон», в переходе, неисправное колесико чемодана щелкало мерно, как персональный метроном. Холлис решила, что допустит правоту Милгрима хотя бы теоретически, и некоторое время каталась на метро, выходя через каждые несколько станций, пересаживаясь, возвращаясь обратно. Если кто-нибудь за ней следил, она этого не заметила. Однако начинался час пик, и Холлис решила ехать к станции «Одеон», к гостинице, и тут позвонила Хайди.

– Кажется, я что-то нашла, но кто-то меня нашел.

– В смысле? – спросила Хайди.

– Милгрим вроде бы видел тут человека, которого раньше видел в Лондоне. В «Селфридже», пока ты стриглась.

– Ты же говоришь, он псих со справкой.

– Я сказала, что он пришибленный. Рассеянный. Теперь вроде выглядит более собранным. Хотя, может, он и псих.

Хорошо хоть чемодан был не тяжелый – без книги, которую она отдала Милгриму. И без макбука, вспомнила Холлис. Он остался у Милгрима.

– У Бигенда есть в Париже люди?

– Я просила их не присылать. Не сказала, где остановилась.

– А где?

– В Латинском квартале. – Холлис помолчала. – В гостинице, где жила с Гарретом.

Хайди фыркнула:

– Да уж. А кто выбирал гостиницу – ты или он?

– Он.

Холлис как раз дошла до своей платформы. Народ толпился в ожидании поезда.

– Эк ты по нему сохнешь.

– Ничего я не сохну.

– Не смеши мои седые яйца.

– У тебя их нет.

– Откуда ты знаешь? – сказала Хайди. – Брак.

– Что брак?

– Меняет человека.

– Что там муйло?

– Выпустили под залог. СМИ помалкивают. Пирамида на полмильярда. По нынешним делам о такой мелочовке и говорить стыдно. Это как иностранные маньяки.

– Какие маньяки?

Подошел поезд.

– Америка – столица сексуальных маньяков. Иностранные маньяки – все равно что японский бейсбол.

– У тебя все нормально, Хайди?

– Нашла спортзал. В Хаки.

– В Хэкни.

Двери открылись, толпа повалила в вагон, увлекая Холлис за собой.

– А я решила, это где придумали камуфло. – Разочарованным тоном. – Типа Силвер-лейка. Навороченная креативная туса. Но спортзал нормальный, без дураков. Сэ-бэ-и.

Дверь за Холлис закрылась. Плотное объятие толпы, чужие запахи, прижатый к ноге чемодан.

– Это еще что?

– Смешанные боевые искусства, – ответила Хайди таким тоном, словно это сорт мороженого в меню.

– Не советую. Вспомни боксеров, – посоветовала Холлис. Поезд тронулся. – Ладно, я отключаюсь.

– Пока, – ответила Хайди и повесила трубку.

Шесть минут по десятой линии, и Холлис уже шла по станции «Одеон». Колесико все так же щелкало. Она вдвинула ручку чемодана и втащила его по лестнице, в косой вечерний свет, звуки и запахи машин на Сен-Жермен, такие знакомые, будто она никуда и не уезжала. И сразу накатил страх, понимание, что Хайди права: ее, Холлис, просто тянуло на место преступления. И сразу все всколыхнулось, как наяву. Запах его шеи. Библиотека его шрамов, иероглифических, которые читаешь, водя по ним пальцем.

– Прекрати, – сказала она себе, выдвинула ручку и по брусчатке – смерть колесикам – покатила чемодан к гостинице. Мимо фургончика со сластями. Мимо маскарадных костюмов в витрине: атласные пелерины, маски чумного врача с непристойными носами. Мимо аптеки на углу, где продавали гидравлические массажеры для груди и шведские сыворотки для лица в ампулах, словно новейшие вакцины.

В гостинице молодой человек за стойкой узнал ее, но не обратился по имени. Скорее сдержанность, чем недружелюбие. Холлис назвала себя, подтвердила, что платит за номер Милгрима со своей карточки, и получила ключ с головой льва на тяжелом бронзовом медальоне. Лифт был даже меньше, чем в «Кабинете», но современнее, вроде бежевой телефонной будки. Стоять в телефонной будке – почти забытое ощущение. Как все изменилось!

Коридор третьего этажа, массивные некрашеные стропила. Тележка горничной с полотенцами и маленькими брусочками мыла. Отпереть дверь в номер.

По счастью, ни ее, ни Милгрима не поселили в номер, где она жила с Гарретом, хотя вид из окон был практически тот же. Комната размером с кабинетовскую ванную, может, меньше. Все темно-красное, черное и золотое; псевдокитайский декор, который оформители «Кабинета» заменили бы бюстами Мао и пролетарскими агитационными плакатами.

Странно было очутиться не в «Кабинете». Дурной знак.

Надо подыскать себе квартиру, подумала Холлис и поняла, что не знает, в какой стране хочет жить, не то что в каком городе. Положила чемодан на постель. В номере – даже не пройтись, разве что в узком проходе вокруг кровати. Машинально пригибаясь под нецифровым телевизором, закрепленным на белом кронштейне под потолком. Гаррет рассадил о такой голову.

Холлис вздохнула.

Глянула на здание напротив, вспоминая.

Строго одернула себя, повернулась к постели, расстегнула чемодан. Минимум вещей. Туалетные принадлежности, косметика, платье, колготки, парадные туфли, белье. Вынимая платье, чтобы повесить в шкаф, Холлис заметила фигурку синего муравья, которую вроде с собой не брала. Муравей задорно ухмылялся. Холлис вспомнила, как не увидела его за раковиной в «Кабинете».

– Привет, – сказала она внезапно сорвавшимся голосом и взяла муравья.

Его ухмылка вдруг стала улыбкой Моны Лизы, когда Холлис и Гаррет стояли перед нею, рука в руке.

Холлис тогда подняла взгляд и увидела, что Гаррет смотрит не на картину, а на плексигласовый щит, крепления и невидимую, но очевидную ему луврскую сигнализацию.

– Думаешь, как ее украсть?

– Чисто академически. Ламинированная полка под ней, видишь? Занятно. Надо точно знать, что внутри. Толстая, верно? Целый фут. Что-то в ней есть. Какой-то сюрприз.

– Ты ужасен.

– Абсолютно. – Он переложил руку ей на шею и легонько погладил. – Я такой.

Она поставила фигурку муравья на встроенный прикроватный столик, куда меньше оборонительной полки под Моной Лизой, и заставила себя распаковать остальные вещи.

Вайфай обошелся ему в стоимость белого грушевого чая.

Милгрим глядел на чайный пресс на круглом белом столе за матовым алюминиевым прямоугольником ноутбука. Он не знал, почему выбрал белый грушевый. Наверное, потому что не очень любил чай и потому что здесь все было белое. Ладно, пускай пока настоится.

Милгрим сидел один в узком белом кафе, где было много чаев и девушка в накрахмаленном платье вроде теннисного: белая ткань в тончайшую серую полоску. Милгрим не знал за парижанами особой любви к чаю, но если считать это место показательным, они предпочитали чай из ультратонких стеклянных чайников. По стенам тянулись узкие белые полки, заставленные аптечными склянками с сушеным растительным веществом, стеклянными чайниками и прессами – все в ярком галогеновом свете. Несколько живых цветов в горшках. Три столика, каждый на два стула.

Снаружи – редкое тарахтение мотороллеров. Улочка почти слишком узкая для машин. Где-то в Латинском квартале, если таксист правильно его понял.

Девушка принялась обмахивать аптечные склянки метелочкой из перьев. Что-то вроде перформанса или высококонцептуальной порнографии. Такой, которая в итоге оказывается в основном про тонкую серую полоску. Или про чай.

Заставкой на экране у Холлис стояло цифровое изображение космоса. Лиловые галактические туманности. Интересуется она астрономией или это что-то от Apple? Было бы занятно, если бы ноутбук сейчас вместо заставки показывал самого себя и чайный пресс на белом ламинате. А на экране ноутбука-в-ноутбуке – та же картинка, меньше. И дальше, в эшеровской убывающей прогрессии, до нескольких пикселей. Милгрим думал про искусство в книге Холлис и про «нео», который ехал сейчас в какой-то запредельно богатый загородный дом, а может, уже и доехал – его собственный маленький вклад в GPS-искусство.