Был у меня друг - Шкода Валерий Владимирович - Страница 7

Каждому свое, вспомнил Максим сказанную древним мудрецом фразу. Он резко встал и, стараясь не глядеть на друзей, быстро вышел из столовой.

На улице было уже темно. Ночь в Афганистане наступает быстро, не церемонясь. Чистое и близкое небо, словно звездное покрывало, накрыло Максима черным бархатом. Огромных размеров плоская луна висела над ним, словно аппетитный светящийся омлет, освобожденный от раскаленной сковородки и неизвестно как прилипший к небесам. Внутри было легко и весело. Человеку всегда легко и весело в конце мучений и в преддверии новой, интересной жизни.

Помыв в умывальнике котелок, Максим уверенно направился к темному силуэту своей палатки. У входа он остановился и прислушался. В палатке слышались знакомые голоса – хриплый бубнеж Фана и грубоватый дембельский бас башкира по прозвищу Бриг. «Была – не была, не убьют ведь», – подбодрил себя Максим и, открыв дощатую дверь, шагнул внутрь, словно к тигру в пасть.

В пустой палатке – рота еще не вернулась с ужина, находилось трое солдат. Грозный Фан, по-турецки сложив босые ноги, сидел на кровати возле открытого РД и размышлял над тем, как в небольшой рюкзачок уместить увесистый боекомплект и сухой паек на три дня. Бриг, сидя на соседней кровати, колдовал над разложенным по частям на тумбочке радиоприемником. Младший сержант Чайка, сидя в проходе между кроватями, пытался раздуть огонь в непослушной буржуйке.

Максим осторожно подошел к кровати Фана и в ожидании неприятного разговора робко остановился. Все отложили свои дела и с интересом уставились на вошедшего «музыканта». Первым, как и положено по иерархии, с укоризной в словах заговорил Чайка:

– Вы что, шнуры, службу совсем завалили? Печка потухла, народ замерзает, а я должен за вас отдуваться? – Он встал с табуретки, освобождая занятый пост, и кивнул головой в сторону заснувшей чугунки. – Давай, Веденеич, работай!

– Тихо, Чайка, не суетись, – обмораживающим душу шепотом прохрипел Фан и жестом пригласил Максима сесть напротив. Чайка удивленно пожал плечами и молча продолжил растопку.

Напротив Фана была кровать Брига. Парень неуверенно замялся. Сидеть на дембельской кровати без разрешения хозяина было не принято.

– Садись, братка, садись, – на удивление радушно пробасил огромный Бриг и рукой указал на свободный край. Миролюбивое настроение обычно сурового башкира внушало призрачный оптимизм.

Максим осторожно сел и немного расслабился, а Фан тем временем, как ни в чем не бывало мурлыкая под нос незатейливый мотивчик, продолжал свои походные сборы. Как-то странно он себя ведет, подумал Веденеев. Он ждал всего, чего угодно: упреков, издевок, подколов, обвинений в предательстве роты, но, похоже, никто не собирался его третировать, даже от растопки освободили. Невиданное зрелище, ветеран топит печку, а шнур сидит в компании дембелей. «Не нравится мне это все», – настороженно подумал молодой солдат.

В углу у стены, сразу за койкой Фана, стояла идеально заправленная кровать с голубым десантным беретом, тремя фото и траурной лентой поперек. На этой кровати уже месяц никто не спал, в память о трех погибших минометчиках первой роты. «Духовский» реактивный снаряд упал точно в только что отрытый минометным расчетом окоп. Там было трое ребят: Саша Голец, Володя Бурчак и Саид Тобергенов. Володя и Саид – одногодки Максима. С Саидом Максим даже был в одной учебке. Голец был дембелем и замкомвзвода, лучший друг Фана. Все трое умерли мгновенно, растерзанные в клочья огромными осколками….

Пока Фан заканчивал собирать свой рюкзак, Максим сидел и как завороженный смотрел на веселые лица геройски погибших ребят. Было в них нечто неуловимо новое, не замеченное им раньше, словно они хотели что-то сказать ему, напомнить о себе….

В памяти неожиданно всплыл лежащий с закинутыми за голову руками Голец (это была его кровать) и Володя Бурчак, сидящий рядом на табурете и играющий для него на баяне украинские песни. Володя был Сашиным любимчиком и земляком. Никто из дембелей, кроме него, не смел тронуть Бурчака. Голец опекал Володю как старший брат, помогая поскорее «врубиться в службу». Их часто можно было видеть вместе, весело болтающих о всякой гражданской ерунде. Вместе они и погибли….

Фан отложил снаряженный под завязку рюкзак и, поймав стеклянный взгляд Максима, тихо просипел:

– Ты знал, что Бурчак до армии музыкальную школу по баяну закончил?

– Нет, я думал, он самоучка, – пролепетал оглушенный новостью Максим.

– Я помогал ротному письмо родителям сочинять после их гибели, – Фан мотнул головой в сторону фотографий. С этими словами дембель засунул потяжелевший РД под кровать и достал из тумбочки жесткую пачку «Явы», – сам в личном деле прочитал, вот так-то.

Фан закурил и протянул пачку сидящему напротив Максиму. Тот неуверенно взял сигарету и посмотрел на сидящего рядом Брига. Курящий в палатке шнур – это почти камикадзе.

– ???

– Кури, братка, можно, – весело подмигнул башкир и уткнулся своим скуластым лицом в окончательно разобранный транзистор.

Фан чиркнул спичкой и, пока Максим раскуривал сигарету, задал убийственный вопрос:

– Вот скажи мне, Веденеев, если бы Володе предложили вместо настоящей службы пиликать на гармошке в бригадном клубе, он бы согласился?

Максим подавился дымом и зашелся громким кашлем. «Вот они к чему весь этот спектакль устроили! На совесть давят, не хотят, чтобы я уходил. И Володю, светлая ему память, для этого вспомнили». Конечно, чем больше молодых в роте, тем дембелям спокойней. Их интерес понятен. Но почему так стало неприятно и стыдно после хрипловатых дембельских слов? Словно какую-то неизвестную до этого внутреннюю кнопку обнаружил Фан внутри Максима и, нажав ее, запустил неприятный механизм активации души. Почему вдруг стало так неуютно и муторно внутри? Я ведь никому ничего не должен, кто-то погибает в горах, кто-то занимается музыкой. И никому не приходило в голову обвинять Шостаковича в том, что он вместо того, чтобы идти на фронт, писал свою знаменитую седьмую симфонию! Черт побери, но все равно как-то не по себе….

– Не знаю, – неуверенно промямлил, отведя глаза, Максим, – может быть, и согласился бы.

– Врешь, – сквозь зубы жестко не сказал, а выстрелил Фан, было видно, как он завелся, – ты знаешь наверняка, Бурчак никогда в жизни бы не отказался от войны и друзей, потому что он был мужиком и настоящим десантом.

Выдержав паузу, сопровождавшуюся крепкой затяжкой, Фан указал Максиму на выход и хрипло выдохнул:

– Я все сказал. Теперь вали в клуб, за тобой уже приходили.

Оглушенный странным разговором, Максим растерянно вышел на улицу и медленно выпустил из легких воздух.

«Тьфу! Куда же делось настроение? Так ведь хорошо было на душе еще полчаса назад, а теперь? Словно кто-то невидимый выкрасил меня изнутри черной краской, замазав напрочь необычайный духовный подъем…. Духовный ли? Но ничего ведь не изменилось, или……»

Самое неприятное – это врать самому себе. Другим проще, ведь они не догадываются, что их обманывают. Но себе лгать невозможно, потому что в этом случае ты и преступник, и потерпевший в одном лице. Обманывать себя – значит обрекать на муки совести, если, конечно, она есть в наличии. С совестью у Максима было в порядке, потому-то и стоял он, как вкопанный, рядом с родной палаткой, не смея взглянуть в сторону клуба, до которого было метров сто от силы. Всего сто метров отделяло его от новой, интересной и светлой жизни. Жизни без мучений и смертельных испытаний, жизни, наполненной новыми красками и мелодией радости. Но чтобы войти в эту жизнь, надо было отказаться от друзей, верных и преданных товарищей, не раз деливших с ним последний глоток воды, последнюю сигарету, последние силы….

Максим вдруг очень отчетливо понял – это была его плата. Друзьями он рассчитывался за сытый уют и покой обретаемого беспечного бытия. А еще ему открылось одно простое правило: за все получаемые послабления в нашей нелегкой жизни приходится платить. И никому еще не удавалось скрыться от невидимого кредитора, рано или поздно долг с тебя все равно получат.