Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович - Страница 28

   — А к тому, что не всеми Владимир-князь признан! И явись сила — полетит он, как пух по ветру, из Киева. А сила может быть любая!

   — Это какая ж любая — он князь!

   — Да он такой же князь, как и ты! Мой-то род ещё и постарше будет!

   — К чему ты клонишь, не пойму я!

   — К тому, что сейчас не кровь в жилах дело вершит, а кровь, что из жил бежит! Не прогадай, ко Владимиру-князю в дружину торопясь! Найдётся и на него сила! Сейчас у него всего-то варяги да дружина Добрыни-древлянина — дяди его, дружина славянская. Варяги-то в любой момент на другую сторону преклонятся. Кто больше заплатит да кормление даст, тому и служить станут. А славянская дружина — малая... С ней легко!.. Вот и выйдет, что нынче — князь, а завтра — мордой в грязь...

Не мог уснуть в ту ночь Илья. Всё, что говорили ему калики перехожие в Карачарове, подтвердил этот разбойник муромский, который, видать, много знал, с варягами, болгарами да хазарами якшаясь. Да и годами был немолод и опытен...

К чему он говорил: «Нет, мол, у князя ни силы, ни власти»?

Так потому и ведёт к нему отроков Илья, чтобы князь усилился...

Но князь-то языческий. И вон какой грех сотворил с Рогнедою.

Уж тут не только по христианским законам грех, и по варяжским, и по славянским — вина непрощённая!

Сказывают, для него и по окрестным сёлам по триста наложниц держат. Язычники считают: чем князь родовитей и удачливей, тем плодовитее. Тогда и земля его богаче да урожайнее... А ну, как и впрямь приду в Киев, а дружина варяжская к какому иному вождю шатнётся?..

Сбросят Владимира-рабыча! Скажут: «Нет в нём княжеской крови!» Мучительные эти мысли спать не давали, кошмаром душили, когда забывался Илья коротким сном. Да и во сне-то всё сеча кровавая мнилась. Вставали посеченные Ильёю печенеги... тянули к нему руки окровавленные, а он всё рубил и рубил, как по стогу сена. Закричал Илья во сне, проснулся, сел...

— Господи! Вразуми...

Розовели небеса на востоке; разрумянившись и разметавшись под плащами, спали юные отроки, будто не было сечи, а спали на печи ребятишки...

И вдруг стало ясно Илье: «А что нудиться? Что себя изводить? Калики перехожие, старцы, чудо исцеления со мной сотворившие, благословили князю служить. Что тут думать да смущаться?! Не воинское это дело, присягнувши да обетовавшись, решение менять!»

   — Хоть бы я и один у князя остался! — сказал вслух Илья. — А не предам, как варяги Ярополка, не побегу, как язычник!

   — Что, что? — вскинулся спавший рядом Соловей.

   — Подыматься пора! — сказал Илья. — Умываться, снаряжаться, ноне в Киеве будем...

«Собрался ты в пир... — подумал, глядя в спину спускавшемуся к реке умываться Илье, Одихмантьевич, — а не угодил бы ты в оковы. — И ещё подумал: — “Й таким тугодумом свяжешься — беды не миновать! А жалко! Повернуть бы в Киеве по-своему! Посадить своего князя да выйти при нём в воеводы набольшие! Кабы сидел в Киеве наместник Хазарии не то Болгарии Волжской, а хоть бы и кто иной, — можно было бы ему послужить. И не быть у Владимира пленником, а вернуться в городище своё княжеским человеком: огнищанином, а то и наместником. Только князь должен быть свой! — И ещё подумал и чуть не вслух сказал: — В Киеве ещё неизвестно как повернётся! Поживём — увидим».

Под высоким берегом, где они ночевали, Илья купал Бурушку в холодных водах реки. Конь фыркал, бил широким своим копытом, прыгал-играл вокруг полуобнажённого богатыря. Слепила вода, отражая солнечные лучи, драгоценными камнями сверкали брызги, лоснился мокрый круп коня, блестела мокрая спина муровлянина.

«Ох и здоровы! — подумал Одихмантьевич и о коне, и о рыцаре-богатыре. — Уродятся же такие! Век бы их не видать!»

А ещё думал он о том, что вынужден подчиняться этой силе. Он, потомок древнего и славного рода, главным предком считавшего птицу Сумь[10], ей поклонявшегося и приносившего жертвы — глаза и печень врагов.

Птица снилась ему то в облике женщины с крыльями, где перьями были горностаевые, драгоценные шкурки, а голова — совиная, и только грудь и торс — женские, многоплодные, благодетельные, желанные... Когда поили его жрецы-шаманы магическим питьём, падал Одихмантьевич в сладкое забытье, в котором совокуплялся с божественной птицей, пил из медовых сосков её силу и знание, храбрость и удачу. И не было его сильнее в лесных краях, в великой тайге-парме. Его род был славен по всем финским племенам, расселённым от Камня Великого до Ледяного моря и страны Роусти, откуда выходят викинги. И не вина Одихмантьевича, что со всех сторон тесним он врагами — варягами, болгарами волжскими, хазарами... И славянами. Но эти хоть не гнетут и в рабство не захватывают, только леса под пашню выжигают да ловы свои на родовых реках устраивают... Однако и хлеб — еду новую — дают, и железо. Поэтому мужики чёрные — что у славян, что у него — роднятся. Оставляют финские охотники семьи свои под защиту славянских городищ — неспокойно стало в парме... Слишком много людей бродит по лесным тропам. И только за стенами от них можно укрыться. Первые среди врагов — проклятые викинги! Они повсюду бродят и живут на севере близко. И приходится с викингами Одихмантьевичу в мире жить и воинов им давать, когда нападают они на славян или иных людей. Потому и — это твёрдо знал вождь муромы — в Киеве у князя Владимира, бастарда Святослава, ему нужно держаться варягов — они его союзники, а Владимир от них во всём зависит — дружина-то у князя варяжская. Вот если бы с такими, как этот Илья, соединиться, то можно было бы и с князем, и с варягами по-иному говорить. Отбиться от них в случае нужды в лесах и жить, как жили предки, никому не подчиняясь...

Думал над сказанным Соловым и Илья, едучи налегке, без доспехов, на заводной лошади, ведя в поводу Бурушку косматенького. Утомился богатырский конь на сече — нужно было ему отдых дать.

И карачаровский сидень, Илья-муровлянин, чувствовал себя меж многих огней. Ему в Киев, где никто сто не ждал и не звал, ехать было совсем не по душе. Припомнил он всё, что слышал о князе, и не нашёл в нём ничего хорошего! Ни одной черты или поступка. Как говорил отец Ильи, старый Иван-христианин: «Во всём Владимир — язычник закоснелый».

Привёл Святослав-язычник полонянку греческую, монахиню, и, не ведая страха Божия, отдал её ради красоты её сыну Ярополку; так Владимир двойной грех сотворил: умчал жену Ярополка, монахиню бывшую, и себе на ложе женою приволок! А сказывают, была она уже беременна, и родился Святополк — старший сын Владимира-князя! А какой он ему сын, неведомо. Иные скажут — «он сын Ярополка», другие — вовсе нелепицу: он-де сын двух отцов — Ярополка и Владимира.

А старый отец Ильи сказал, как припечатал: «Язычники не в браке, а во блуде живут! Ярополк монахиней натешился, да и не хранил жены своей, а Владимир всё доказать стремится, что он — княжич истинный, всё сыновьям отца своего навредить норовит. И с монахиней этой, и с Рогнедой! И неча думать, чей сын Святополк, яснее ясного, он — сын греха. И горя от него много в мир придёт. Помяните моё слово».

А Владимира этого сатана крутит да путает. Он, сказывают, так в Новегороде княжил, что, кабы не дружина варяжская, убили бы его мужи новгородские. До сих пор они на Владимира и родову его ножи вострят. А дружину свою варяжскую только тем и удержать может, что каждый день у него в терему пирование да столование идёт, да бражничание! А жён у него сразу несколько, и наложницы, блудницы искусные, и рабыни примеченные. И всё богатство, что в Киев рекой течёт, Владимир-князь проматывает. Слыханное ли дело? Хмельные варяги за брагою стали ругаться, что мы, дескать, деревянными ложками едим, так он взял всю казну киевскую, все дирхемы серебряные, да им на ложки и перелил!

   — Силы у него нет! — сказал отец Ильи. — Вот он перед дружиной и заискивает. Подкупом её берёт, таковая дружина — ненадёжная! Страну грабит почище деда своего Игоря и всё пропивает-проматывает! Язычник, одно слово — язычник.