Святой Илья из Мурома - Алмазов Борис Александрович - Страница 25

Сёла были славянские, а убитые — старики да несколько непогребённых воинов. Воины были полуодеты и безоружны — содрали с них оружие, что ли?

   — Да и не было его! — сказал Илья, переворачивая на рассечённую спину молодого парня с удивлённо раскрытыми глазами. — Не успели они справиться.

   — Да ободрали с него оружие! — сказал гридень.

   — Илья прав, — прошептал Соловый. — Он в одном сапоге. Обуться не успел. А так бы сапоги стащили — босой бы лежал.

   — Ты-то уж знаешь! — под нос себе пробормотал гридень. — Тебе ль впервой мёртвых разувать!

Соловый расслышал и усмехнулся.

   — Кто, — спросил его Илья, — кто это набег творит? Хазары?

   — Хазары так далеко не ходят теперь. Нет у них своей силы. Они других посылают. А полон — перекупают.

   — Так кто?

   — Канглы, — сказал Одихмантьевич, поднимая короткую стрелу.

   — Кто-кто? — загомонили отроки.

   — Печенеги? — спросил Илья. — Конно, изгоном идут на Киев?

   — На Чернигов, — поправил Соловей. — Киев на левую руку от нас.

   — Ну, что делать будем? — спросил Илья, когда оттащили из сожжённого селища мертвецов и уложили рядком, не ведая, как погребать. Славяне были язычники. — Что делать будем?

   — Силы наши малые, — сказал гридень. — Надо скорее в Киев весть подавать. А в драку лезть нам не след.

   — А ты как думаешь, Одихмантьевич? — спросил Илья Солового, поскольку отроки были в боях небывальцы и только глазами хлопали, а совета подать не могли.

   — Ты в Киев идёшь? Ну и ступай себе, — ответил пленный. — Подымай там дружину княжескую да под Чернигов, ежели драться охота.

   — Хорошо, когда канглы под Черниговом стоять будут, а коли изгоном возьмут? А коли и не возьмут, по селищам полон набрали — по этой дороге назад погонят. Пока дружина к Чернигову пойдёт, они уже в Дикое поле уйдут, за Изюмский бугор, а там их не нагнать, полона не отбить!

   — Тебя с твоими мальцами, — сказал Одихмантьевич, — канглы конями стопчут и не почуют, только головы ваши под копытами конскими треснут.

   — На всё воля Божия! — сказал Илья, поднимаясь в седло. — Бери, гридень, двух отроков, да скачите в Киев-град, а мы встречь канглы на Чернигов пойдём.

   — А этого куды? — спросил гридень, кивая на Солового. — Ежели мне его вести, то двух отроков мало. Тут ночёвки три-четыре будет — ещё сбегёт.

   — Куда мне здесь бежать? — усмехнулся Одихмантьевич. — Мне и так полон, и эдак. — А про себя подумал: «Одно дело — с витязем, пленившим меня в бою, пред очи великого князя, кагана киевского, прибыть, иное — со слугою его на верёвке, как собака, прибежать...»

   — Я с тобой пойду, — сказал он Илье.

   — Сбежит разбойник к печенегам! — заговорил гридень. — Непременно сбежит. Уж лучше его тут прикончить.

   — Старый ты, а глупый, — сказал Одихмантьевич. — Только мне к дикарям этим в полон попасть недоставало! Для вас я — пленник, а для них — раб незнаемый!

   — Всё врёт, собака! — закричал гридень. — Обманы пущает!

   — Собака врёт! — огрызнулся мурома. — А я дело говорю.

   — Тогда поехали, — подытожил Илья. — И вы поспешайте! Пусть дружина под Чернигов идёт. Непременно, печенеги там стоят. А ты не трус! — похвалил Илья разбойника муромского.

   — Я с мечом ходил, когда ты ещё за мамкину юбку держался, — не принял похвалы мурома.

   — Вона! — удивился, поворачивая Бурушку на Черниговскую дорогу, на северо-запад, Илья. — А я думал мы ровесники.

   — «Ровесники», — передразнил его, становясь своим конём рядом ко стремени, Одихмантьевич. — Я тебя вдвое старше. Я Хельги Великую помню! Когда она ловам да перевесям рубежи устанавливала, я уже воином был.

   — А какая она была? — спросил Илья.

   — Хельги-то? — переспросил Одихмантьевич. — Истинно княгиня Великая! Во всём княгиня.

Он припомнил летнее утро, когда вместе с родичами и других родов воинами они долго шли лесами и сплавлялись по рекам к городищу, в котором их ждала княгиня.

Закованные в латы варяги стояли, опираясь на громадные двуручные мечи, на топоры с длинными рукоятями. Грозно вздымались их шлемы. Сильно схожие с ними были вои русов и славян. Только славянские воины, или, как они сами себя именовали, храбры, были одеты чуть пестрее и подешевле. Шлемы у них были деревянные, кожей обитые, охрой выкрашенные. Были тут и хазары черноглазые — наёмники, в меховых шапках и конно, с косами, на спину откинутыми, как у женщин, были и готы крымские в шлемах блестящих греческих.

Никогда, ни прежде, ни после, Одихмантьевич такой дружины не видывал.

Прямо на поле перед городищем были накрыты столы широкие, всякими яствами уставленные. Трубачи проревели в трубы позлащённые, и дружинники и гости уселись на лавки за столы. Вот тогда из ворот городища вышла княгиня. Было в её фигуре в княжеском корзно, которое украшала только одна серебряная фибула-застёжка, в бледном лице, что казалось белее повойника, что-то такое строго-величественное, что все воины примолкли и поднялись, не сговариваясь. Княгиня жестом пригласила всех сесть и поклонилась.

   — Князь вас потчует во здравие! — сказала она звонко.

И только тут многие обратили внимание на то, что рядом с ней стоит князь Святослав, совсем мальчонка, — матери, невысокой, ниже плеча. Но и на его лице была та же строгая княжеская печать. Прямо и твёрдо глядели широко открытые серые глаза, и держался он как мужчина и как воин.

Он сел на высокое место во главе стола. Он первым поднял чару с мёдом, приветствуя разноплеменных воинов. Но слово сказала стоящая рядом с ним мать-княгиня. Коротко было слово, и не запомнил его тогда плохо понимавший славянскую речь Одихмантьевич, однако смысл понял и до сего дня в душе сохранил.

Было в том слове пожелание счастья и мира, добра и справедливости, было и объяснение, зачем позваны сюда разных языков люди. Одну державу, живущую по правде истинной, призывала создать Великая Хельги, где каждый будет в уделе своём покоен и благополучен и от врагов защищаем...

Долго кричали воины здравицы Великой Хельги, чтобы и за стенами города, куда ушла она, ибо не пристало женщине и ребёнку пировать с мужчинами, слышала она их.

Потому и принимали беспрекословно все границы, все ловы и перевеси, которые устанавливала Великая Хельги. И хоть многим сие казалось утеснением, однако соглашались, понимая: хоть и тесно, да справедливо. Особенно же по нраву пришлись погосты, которые устанавливала Хельги по разным землям и странам, чтобы сидел в погосте тиун княжеский, принимал по счёту дань с племён окрестных, а не шастал князь, как волчара, со стаей дружинников по городищам и весям, лихоимствовал да грабил, как тать, да брал, что ему глянется, а дружинники девок скоромили да бражничали, точно не в своём уделе, а в стране вражеской, и не дань берут законную, а грабят что ни попадя.

   — Видать, научили Хельги уму-разуму древляне, — сказал тогда старый Одихмантий сыну своему, Соловому, — научили, разорвавши мужа её князя Игоря меж деревьев, наказывая за корыстолюбие и жадность. — Но сказано было без злобы, без злой радости.

И несли дани охотно, и границы держали честно, потому что все порядку довольны были. И дороги стали мостить, и новые поля выжигать, и городища ставить. Да только попёрли со всех сторон враги в богатую-то страну. А за каждым набегом, за каждой схваткой кровавой видна была рука Хазарии, которая, как умирающий колдун, хваталась за живых, норовя утащить с собою в могилу.

Это они раскачали племена степные. Выбили из-за Урала каменного печенегов, и пошла гулять по державе Киевской война. А Святослав-князь воин был изрядный и поражений не знал, но, кроме войны, и не ведал ничего...

Пока, уведя дружину, бился в краях дальних, частыми набегами сокрушили кочевники и дороги, и погосты, и всё, что так долго и мирно налаживала дальновидная Хельги. И опять рассыпались, словно прутья из веника незавязанного, все языки и племена, которые собрала воедино Великая Хельги, развалилось всё, будто стена каменная, без цемянки сложенная. Опять заколодели дороги, стали тати грабить, а разбойники рабов ловить да варягам и хазарам продавать. Стал и Одихмантьевич этим страшным промыслом жить.