Европейцы - Джеймс Генри - Страница 5

Собеседница бросила на нее взгляд, но сейчас же потупилась.

— Думаю, папа рассчитывает, что ты придешь в церковь, — проговорила она. — Что мне ему сказать?

— Скажи, что у меня разболелась голова.

— Это правда? — снова упорно глядя на пруд, спросила старшая.

— Нет, Шарлотта, — ответила со всей простотой младшая.

Шарлотта обратила свои спокойные глаза на лицо собеседницы.

— Мне кажется, у тебя опять тревожно на душе.

— На душе у меня в точности так же, как и всегда, — ответила, не меняя тона, Гертруда.

Шарлотта отвернулась, но не ушла, а все еще медлила. Она оглядела спереди свое платье.

— Как ты думаешь, шаль не слишком длинна? — спросила она.

Гертруда перевела взгляд на шаль и обошла Шарлотту, описав полукруг.

— По-моему, ты не так ее носишь.

— А как ее надо носить, дорогая?

— Не знаю, но как-то иначе. Ты должна иначе накинуть ее на плечи, пропустить под локти; сзади ты должна выглядеть иначе.

— Как же я должна выглядеть? — поинтересовалась Шарлотта.

— Наверное, я не смогу тебе этого объяснить, — ответила Гертруда, слегка оттягивая шаль назад. — Показать на себе я могла бы, но объяснить, наверное, не смогу.

Движением локтей Шарлотта устранила легкий беспорядок, который внесла своим прикосновением ее собеседница.

— Хорошо, когда-нибудь ты мне покажешь. Сейчас это неважно. Да и вообще, по-моему, совсем неважно, как человек выглядит сзади.

— Что ты, это особенно важно! Никогда ведь не знаешь, кто там на тебя смотрит, а ты безоружна, не прилагаешь усилий, чтобы казаться хорошенькой.

Шарлотта выслушала это заявление со всей серьезностью.

— Зачем же прилагать усилия, чтобы казаться хорошенькой? По-моему, этого никогда не следует делать, — проговорила она убежденно.

Гертруда, помолчав, сказала:

— Ты права, от этого мало проку.

Несколько мгновений Шарлотта на нее смотрела, потом поцеловала.

— Надеюсь, когда мы вернемся, тебе будет лучше.

— Мне и сейчас очень хорошо, моя дорогая сестра, — сказала Гертруда.

Старшая сестра направилась по выложенной кирпичом дорожке к воротам; младшая медленно пошла по направлению к дому. У самых ворот Шарлотте встретился молодой человек — рослый и видный молодой человек в цилиндре и нитяных перчатках. Он был красив, но, пожалуй, немного дороден. У него была располагающая улыбка.

— Ах, мистер Брэнд! — воскликнула молодая дама.

— Я зашел узнать, идет ли ваша сестра в церковь.

— Она говорит, что нет. Я так рада, что вы зашли. Мне кажется, если бы вы с ней поговорили… — И, понизив голос, Шарлотта добавила: — У нее как будто опять тревожно на душе.

Мистер Брэнд улыбнулся с высоты своего роста Шарлотте.

— Я всегда рад случаю поговорить с вашей сестрой. Для этого я готов пожертвовать почти что любой службой, сколь бы она меня ни привлекала.

— Вам, конечно, виднее, — ответила мягко Шарлотта, словно не рискуя согласиться со столь опасным высказыванием. — Я пойду, а то как бы мне не опоздать.

— Надеюсь, проповедь будет приятной.

— Проповеди мистера Гилмена всегда приятны, — ответила Шарлотта и пустилась в путь.

Мистер Брэнд вошел в сад, и, услышав, как захлопнулась калитка, Гертруда обернулась и посмотрела на него. Несколько секунд она за ним наблюдала, потом отвернулась. Но почти сразу же, как бы одернув себя, снова повернулась к нему лицом и застыла в ожидании. Когда его отделяло от нее всего несколько шагов, мистер Брэнд снял цилиндр и отер платком лоб. Он тут же надел его опять и протянул Гертруде руку. При желании, однако, вы успели бы разглядеть, что лоб у него высокий и без единой морщинки, а волосы густые, но какие-то бесцветные. Нос был слишком велик, глаза и рот слишком малы, тем не менее, как я уже сказал, наружность этого молодого человека была весьма незаурядная. Его маленькие чистой голубизны глаза светились несомненной добротой и серьезностью; о таких людях принято говорить: не человек, а золото. Стоявшая на садовой дорожке девушка, когда он подошел к ней, бросила взгляд на его нитяные перчатки.

— Я думал, вы идете в церковь, — сказал он, — и хотел пойти вместе с вами.

— Вы очень любезны, — ответила Гертруда, — но в церковь я не иду.

Она обменялась с ним рукопожатием; на мгновение он задержал ее руку в своей.

— У вас есть на это причины?

— Да, мистер Брэнд.

— Какие? Могу я поинтересоваться, почему вы не идете в церковь?

Она смотрела на него улыбаясь; улыбка ее, как я уже намекнул, была притушенная. Но в ней сквозило что-то необыкновенно милое, притягательное.

— Потому что небо сегодня такое голубое!

Он взглянул на небо, которое и в самом деле было лучезарным, и, тоже улыбаясь, сказал:

— Мне случалось слышать, что молодые девицы остаются дома из-за дурной погоды, но никак не из-за хорошей. Ваша сестра, которую я повстречал у ворот, сказала мне, что вы предались унынию.

— Унынию? Я никогда не предаюсь унынию.

— Может ли это быть! — проговорил мистер Брэнд, словно она сообщила о себе нечто неутешительное.

— Я никогда не предаюсь унынию, — повторила Гертруда, — но иной раз бываю недоброй. Когда на меня это находит, мне всегда очень весело. Сейчас я была недоброй со своей сестрой.

— Что вы ей сделали?

— Наговорила много такого, что должно было ее озадачить.

— Зачем же вы это сделали, мисс Гертруда? — спросил молодой человек.

— Затем, что небо сегодня такое голубое!

— Теперь вы и меня озадачили, — заявил мистер Брэнд.

— Я всегда знаю, когда озадачиваю людей, — продолжала Гертруда. — А люди, я бы сказала, еще и не так меня озадачивают. Но, очевидно, об этом и не догадываются.

— Вот как! Это очень интересно, — заметил, улыбаясь, мистер Брэнд.

— Вы желали, чтобы я рассказала вам, — продолжала Гертруда, — как я… как я борюсь с собой.

— Да, поговорим об этом. Мне столько вам надо сказать.

Гертруда отвернулась, но всего лишь на миг.

— Ступайте лучше в церковь, — проговорила она.

— Вы же знаете, — настаивал молодой человек, — что я всегда стремлюсь вам сказать.

Гертруда несколько секунд на него смотрела.

— Сейчас этого, пожалуйста, не говорите!

— Мы здесь совсем одни, — продолжал он, снимая свой цилиндр, — совсем одни в этой прекрасной воскресной тишине.

Гертруда окинула взглядом все вокруг: полураскрытые почки, сияющую даль, голубое небо, на которое она ссылалась, оправдывая свои прегрешения.

— Потому-то я и не хочу, чтобы вы говорили. Прошу вас, ступайте в церковь.

— А вы разрешите мне сказать это, когда я вернусь?

— Если вы все еще будете расположены, — ответила она.

— Не знаю, добры вы или не добры, — сказал он, — но озадачить можете кого угодно.

Гертруда отвернулась, закрыла уши ладонями. Он несколько секунд смотрел на нее, потом медленным шагом двинулся в сторону церкви.

Некоторое время она бродила по саду безо всякой цели, смутно томясь. Благовест смолк. Тишина стояла полная. Эта молодая леди испытывала в подобных случаях особое удовольствие от сознания, что она одна, что все домашние ушли и вокруг нет ни души. Нынче и вся прислуга, как видно, отправилась в церковь — в раскрытых окнах ни разу никто не промелькнул, тучная негритянка в красном тюрбане не спускала за домом ведра в глубокий, под деревянным навесом колодец. И парадная дверь просторного, никем не охраняемого жилища была беспечно распахнута с доверчивостью, мыслимой лишь в золотом веке или, что больше к месту, в пору серебряного расцвета Новой Англии.^{5} Гертруда медленно вошла в эту дверь; она переходила из одной пустынной комнаты в другую — все они были просторные, светлые, отделанные белыми панелями, с тонконогой мебелью красного дерева, со старомодными гравюрами, преимущественно на сюжеты из Священного писания, развешанными очень высоко. Приятное сознание, о котором я уже говорил, что она одна, что в доме, кроме нее, никого нет, волновало всегда воображение сей молодой леди, а вот почему — она вряд ли могла бы вам объяснить, как не может этого объяснить и повествующий о ней ваш покорный слуга. Ей всегда казалось, что она должна сделать что-то из ряда вон выходящее, должна чем-то это счастливое событие ознаменовать. Но пока она бродила, раздумывая, что бы предпринять, выпавшее ей счастье обычно подходило к концу. Сегодня она больше чем когда-либо томилась раздумьями, пока не взялась наконец за книгу. В доме не имелось отведенной под библиотеку комнаты, но книги лежали повсюду. Среди них не было запретных, и Гертруда не для того осталась дома, чтобы воспользоваться случаем и добраться до недоступных полок. Взяв в руки один из лежавших на виду томов «Тысячи и одной ночи», она вышла на крыльцо и, усевшись, раскрыла его у себя на коленях. С четверть часа она читала повесть о любви принца Камар-аз-Замана и принцессы Будур;^{6} когда же, оторвавшись от книги, она подняла глаза — перед ней, как ей показалось, стоял принц Камар-аз-Заман. Прекрасный молодой человек склонился в низком поклоне — поклон был великолепен, она никогда ничего подобного не видела. Молодой человек словно бы сошел с неба; он был сказочно красив; он улыбался — улыбался совершенно неправдоподобно. Гертруда была так поражена, что несколько секунд сидела не двигаясь; потом поднялась, забыв даже заложить пальцем нужную страницу. Молодой человек стоял, держа в руках шляпу, смотрел на нее и улыбался, улыбался. Все это было очень странно.