Под маской араба - Клиппель Эрнст - Страница 14

На другом краю лагеря трещат выстрелы. Как потом оказалось, это стреляли наши, преследуя беглецов. Небольшой кучке удалось спастись на верблюдах и угнать с собой сотни коз и овец. Но это был пустяк по сравнению с той массой пленных, скота и припасов, которые были захвачены. У побежденных отбирается оружие, со многих снимается все до последней нитки. Несчастным не оставляют решительно ничего. Срывают полотнища палаток и войлоки, тут же их складывают и навьючивают на специального верблюда. Дрянной плащ, дырявый котелок, колышек от палатки, даже кусок веревки — все считается достойным внимания и забирается, как добыча.

Уже рассвело, и взошедшее солнце осветило бесформенные остатки лагеря, который еще так недавно со своими сотнями войлочных шатров похож был на дремлющий город. Я откинул немного свою коффиджи, отер пот рукавом рубашки и тут только заметил, что я ранен. Сквозь кисею я нащупал две небольших ранки на лбу и на подбородке.

Разгромленные, потерявшие все, обреченные на беспощадный голод, бродят вокруг, бормоча проклятия, и смотрят, как наши перерезают горло их козам и овцам. Не менее 400 штук мелкого скота зарубается саблями. Вскоре разводят огонь, наполняют котлы водой из мехов врага и бросают туда еще теплые куски мяса.

Моя «Любимица» слишком устала, чтобы есть. Она улеглась на песок, вытянув шею, и мне с трудом удалось засунуть ей в рот несколько фиников. Сам я, весь разбитый от усталости, уселся тут же, покуривая трубочку, чтобы отогнать сон, в то время, как остальные все еще были заняты погрузкой добычи.

Мясо было съедено полусырым; заставил себя съесть пару кусков и я. Но вот зазвучал рожок и раздалась дробь барабанов — сигнал к обратному выступлению. С громкими песнями уходили победители, осыпая насмешками обездоленных, обобранных людей. Я чувствовал себя совершенно измученным и боялся, как бы не упасть с верблюда. С трудом удалось мне привязать себя веревкой к седлу. Мы шли не в строю, с единственным желанием убраться отсюда поскорее, и потому беспрестанно погоняли измученных животных. Там и сям я замечал людей в пропитанных кровью рубашках. Раны на лице и шее некоторые посыпали истолченным кофе и прикладывали к ним поверх листья. Другие, очевидно, побывавшие в серьезной перепалке, бессильно висели на руках товарищей или держались за передний выступ седла. Я отрывал куски перевязочного материала и передавал их пострадавшим. Сам я был рад-радешенек, что отделался всего двумя незначительными царапинами.

Один из соучастников по разбою, ехавший возле меня, достал тонкий, внутри вылуженный медный лист с низкими ободками. Потом он вынул из седельной сумки 2 пригоршни муки из награбленного запаса, прибавил немного соли и воды и замесил тесто. Потом, не слезая с седла, развел огонь, поддерживая его верблюжьим навозом, захваченным во вражеском лагере. Когда пламя достаточно разгорелось, он положил на сковороду круглую лепешку из теста. Но ему, по-видимому, не хотелось долго ждать: он схватил дымящиеся вонючие кусочки навоза и посыпал ими лепешку сверху. Минут через пять навоз был сдунут на землю, и лепешка была готова. Мне и моему товарищу справа перепало по куску лепешки.

— Да благословит тебя Аллах за твою доброту! — воскликнул я, принимая угощение. Отряхнув приставшие кусочки навоза, я запихал горячую снедь себе в рот.

Все с облегчением вздохнули, когда с заходом солнца сделали привал. Была выставлена сильная стража, дабы предупредить возможное внезапное нападение врагов, подстрекаемых жаждой мести и отчаянием. Мой сосед угостил «Любимицу» несколькими горстями муки, а я, попросив, чтобы меня не тревожили, завернулся в плащ, проглотил несколько кусков военной добычи — козьего сыра — и заснул крепким сном.

Ночь прошла спокойно. Шестичасовой сон вдохнул в меня новые силы. Жара и утомление были уже не столь тягостны, как накануне. Уходя с добычей, мы двигались с не меньшей быстротой, чем тогда, когда готовились к набега. Кругом только и было разговора, что о дележе награбленного. Каждый громко или про себя высчитывал, сколько приходится на его долю, в зависимости от его заслуг и положения. Я тоже занимался подсчетом, но немного иного рода: я высчитывал, сколько часов осталось до ближайшего ночлега. С тех пор, как мы покинули оазис, мне не приходилось мыться, щеки мои покрылись коркой грязи и запекшейся крови, борода напоминала пыльную щетку, поры тела были забиты пылью и песком; кроме того, сильная боль в глазах, неотвязная, мучительная жажда, скудное питание и с каждым днем растущее утомление — все это будило страстное желание дождаться скорее времени, когда наконец можно будет помыться и отдохнуть.

На четвертый день после набега, за несколько часов до захода солнца, нас встретили с громкими криками радости женщины из Гиофа. Они пели, плясали и без конца выражали свой восторг по поводу богатой добычи. Молодая бедуинка прыгнула ко мне в седло и стала расспрашивать о численности угнанных стад. Я удовлетворил ее любопытство, и она, видимо — в знак благодарности, приподняв мое коффиджи, стащила с меня сорочку и принялась счищать с нее паразитов. Мне тогда не пришло в голову, что взамен уничтоженных паразитов она могла снабдить меня новыми…

Наконец показались пальмы Гиофа, и с заходом солнца мы вступили в оазис. Ворота крепости были отворены, и моя «Любимца» протиснулась во двор. Бедняжка ничего не могла есть от утомления. Она положила голову на песок и закрыла глаза. Я сам еле держался на ногах, и, с невыразимым трудом взобравшись по глиняным ступенькам, в изнеможении свалился на постель. После обеда, стащив с себя залитую кровью рубашку, принявшую боевое крещение, я залег спать и проснулся только тогда, когда моя белая повязка вся почернела от мух. Вскоре начался в Гиофе раздел добычи. Я лег на край крыши и стал наблюдать суетливую возню во дворе. С удивительным спокойствием и, как мне показалось, с полным знанием дела, наместник умиротворял алчных претендентов, устанавливая для каждого заслуженную им долю добычи.

Теперь моей главной заботой было поскорее восстановить свои силы и силы «Любимицы», чтобы быть в состоянии продолжать путешествие, ибо самая трудная часть была еще впереди. Со времени моего первого приезда в Гиоф пока не прошло ни одного каравана, но каждый день нужно было ожидать такового в направлении на Евфрат. И действительно, через два дня один из таких караванов вступил в оазис. Для меня это было немного рано, но мне помог счастливый случай: запрещение наместника выступать дальше в поход ранее, чем через двое суток, ибо дорога на северо-восток считалась небезопасной от гехайна, которые, соединившись с дружественными им племенами, могли напасть на проходивший караван. Наместник выслал разведчиков, чтобы осмотреть путь, предстоящий каравану. Через четыре дня посланцы вернулись и сообщили, что племя гехайна с остатками своих верблюдов и овечьих стад направилось к юго-востоку. Следовательно, в настоящий момент дорога была безопасна, а так как нападения других племен вряд ли можно было ожидать, то было решено немедленно сниматься с места.

Наместник проводил меня до ворот и там препоручил защите Аллаха, неустанно прибавляя пожелания долгой жизни. Я чуть не задохся от поцелуев моего нового друга, — так от них разило мускусом. Мой почетный эскорт на протяжении всей впадины, в которой был расположен оазис, составили один из участников разу, вместе со своим сынишкой восседавший на верблюде, и солдат-бедуин. Я был рад малочисленности провожающих. Каждый из провожатых по несколько минут держал свою руку в моей, обхватывал затем мой большой палец и держал его так до тех пор, пока я его не выдергивал: так обычно прощаются бедуины. Возгласы прощальных приветов еще долго неслись мне вслед.

Все выше поднимались мы по каменистому плоскогорью. Бодрым шагом продвигаясь вперед, мы добрались до горной цепи с любопытными очертаниями: одна скала напоминала двугорбого верблюда, другая — гигантский гриб; огромные гигантские глыбы и горные пики создавали впечатление какой-то фантастической крепости, с зубцами и бойницами. Около полудня нашему взору представились огромные каменные глыбы, на которых, быть может, тысячи полторы лет тому назад, неумелой, точно детской рукой были нарисованы и высечены по контурам фигуры страусов, горных козлов, гиен и зайцев. У многих фигур в центре было выдолблено углубление: еще до возникновения ислама в пустыне было запрещено изображать живые существа, и знак этот являлся доказательством, что дело идет о мертвых животных. На одной скале я заметил высеченные старинные надписи; знаки, состоявшие из кривых и прямых линий, крестиков, углов, крючков, овалов, полукругов, по всей вероятности, были сделаны еще пастухами, около 17 столетий тому назад отмечавших здесь места своих пастбищ. Начертания имели сходство с теми, которые я нашел среди базальтовых скал Сирийской пустыни. Пускаться в дальнейшие розыски я не мог. Мне удалось лишь, отделившись от каравана, заснять надписи и впоследствии перевести их. Одна из них гласила: «Да будет поражен слепотой тот, кто сотрет эти письмена».