В Париже дорого умирать - Дейтон Лен - Страница 5

Подъехал черный «даймлер» и остановился с легким скрипом.

— Благодарю за предоставленную возможность воспользоваться телефоном, — сказал Датт. И уже в дверях, обернувшись, добавил: — Мне бы хотелось на следующей неделе еще раз с вами поговорить. Вы должны рассказать мне, что именно вас так интересует.

— В любой момент, — согласился я. — Хоть завтра, если угодно.

Датт покачал головой:

— На следующей неделе будет в самый раз.

— Если вам так угодно.

— Да, — сказал Датт и ушел, даже не потрудившись попрощаться.

После ухода Датта Джо крутанулся на насесте, а я убедился, что документы по-прежнему лежат там, где спрятаны. Может, следовало попросту отдать их Датту пару минут назад, но мне очень хотелось пообщаться с ним снова на следующей неделе.

— Думается мне, Джо, мы единственные в этом городе, у кого нет влиятельных друзей, — изрек я. И накрыл клетку покрывалом, прежде чем он успел ответить.

Предместье Сен-Оноре, пятница, семь тридцать вечера. Крошечная художественная галерея была забита под завязку. Шампанское, бесплатное шампанское лилось на высокие замшевые сапоги и поношенные сандалии. Я убил добрых минут двадцать пять, добывая треугольные кусочки копченого лосося с круглых тостов, что не есть достойное занятие для взрослого мужчины. Бирд разговаривал с Жан-Полем, постукивая по одному из абстрактных панно. Я направился было к ним, но меня перехватила за руку молодая женщина с подведенными зелеными тенями глазами.

— Где художник? Тут кое-кто хочет приобрести «Существо, боящееся машин», а я не знаю, цена сто тысяч франков или пятьдесят…

Я обернулся к ней, но она уже схватила кого-то еще. К тому времени, как я добрался до Бирда с Жан-Полем, львиная доля моего шампанского оказалась пролитой.

— Тут есть просто жуткие люди, — сказал Жан-Поль.

— Нормально, пока они снова не начнут играть этот оглушающий рок-н-ролл, — ответил Бирд.

— А играли? — спросил я.

Бирд кивнул.

— Не выношу его. Прошу прощения и все такое, но не выношу.

Женщина с зеленым тенями плыла сквозь море плеч, затем приложила руки рупором ко рту и прокричала мне:

— Они сломали один из золотых стульев. Это важно?

Мне было неловко видеть ее такой взволнованной.

— Не беспокойтесь! — отозвался я. Она кивнула, облегченно улыбнувшись.

— Что происходит? — поинтересовался Жан-Поль. — Вы что, хозяин этой галереи?

— Дайте мне время, и, быть может, я устрою вам персональную выставку.

Жан-Поль улыбнулся, давая понять, что оценил шутку, но Бирд вдруг среагировал несколько неожиданно.

— Послушай, Жан-Поль, — сурово проговорил он, — сейчас для тебя персональная выставка будет фатальной. Ты никоим образом к ней не готов. Тебе нужно время, мой мальчик, нужно время. Сперва научись ходить, а потом уже бегать. — Бирд повернулся ко мне. — Сперва ведь учатся ходить, а потом бегать, не так ли?

— Нет, — возразил я. — Любая мать вам скажет, что большинство детей начинают бегать раньше, чем ходить. Ходить труднее.

Жан-Поль подмигнул мне:

— Вынужден отказаться, но спасибо тем не менее за предложение.

— Он не готов, — повторил Бирд. — Вам, ребятишкам из галерей, придется подождать. Не торопите этих молодых художников. Это нечестно. Нечестно в отношении их.

Я вознамерился было прояснить ситуацию, когда подошедший невысокий коренастый француз со знаком ордена Почетного легиона в петлице заговорил с Бирдом.

— Позвольте вам представить, — сказал не терпевший отступлений от правил хорошего тона Бирд. — Это старший инспектор Луазо, полицейский. Я воевал вместе с его братом.

Мы обменялись рукопожатиями, затем Луазо пожал руку Жан-Полю, хотя оба явно отнеслись к данной процедуре без всякого энтузиазма.

У французов, особенно мужчин, развился своеобразный речевой аппарат, позволяющий им без проблем изъясняться на родной речи. Англичане активнее пользуются ловким и острым языком, и потому их губы узкие и сжатые. Французский же требует иной артикуляции, поэтому они у них более выпяченные, а очертания рта мягкие и чуть впалые щеки, отчего лицо француза кажется худощавым и скошенным, как старомодное ведерко для угля. У Луазо лицо было именно таким.

— Что делает полицейский на этом шоу? — поинтересовался Бирд.

— Мы, полицейские, вовсе не бескультурные олухи, — улыбнулся Луазо. — И поговаривают, что в неслужебное время мы даже спиртное пьем.

— Вы никогда не бываете не на службе, — хмыкнул Бирд. — Так в чем дело? Присматриваете, чтоб кто-нибудь не смылся с ведерком для шампанского?

Луазо лукаво усмехнулся. Мимо нас прошел официант с подносом, уставленным бокалами шампанского.

— А дозволено ли поинтересоваться, что тут делаете вы? — спросил Луазо Бирда. — Не подумал бы, что это ваш жанр искусства. — Он постучал по одному из больших панно. На нем была изображена тщательно выписанная обнаженная женская фигура в скрюченной позе. Кожа блестела, как полированная пластмасса. На заднем плане — какие-то сюрреалистические объекты с явным фрейдистским подтекстом.

— Змея с яйцом нарисованы хорошо, — прокомментировал Бирд. — А вот девица вышла на редкость неудачно.

— Нога выходит за край картины, — заметил Жан-Поль, — ее плохо видно.

— Девушка, способная изобразить такую позу, должна быть калекой, — сказал Бирд.

Помещение все больше наполнялось людьми, и нас постепенно оттесняли все ближе и ближе к стене.

Луазо улыбнулся.

— Но poule,[1] способная принять такую позу, заработала бы состояние на улице Город-дю-Моруа, — произнес старший инспектор.

Луазо изъяснялся, как всякий офицер полиции. Полицейских легко узнать по манере речи, поскольку привычка выдавать точные факты придает их речи особую четкость. Как в письменном рапорте — сперва факты, потом вывод, а ключевые слова — вроде названия улиц и номеров автобусных маршрутов — подчеркиваются, чтобы их могли запомнить даже молодые полисмены.

Бирд снова обратился к Жан-Полю: ему не терпелось продолжить обсуждение картины.

— Однако вы должны отдать ему должное — техника «trompe l’oeil» просто великолепна, очень тонкая работа. Посмотрите, как вырисована бутылка кока-колы.

— Он срисовал с фотографии, — ответил Жан-Поль. Бирд наклонился поближе к картине, чтобы лучше рассмотреть.

— Черт меня побери! Вот скотина! — воскликнул он. — Это и впрямь чертово фото. Вы только поглядите! — Бирд ткнул пальцем в край бутылки и воззвал к окружающим. — Гляньте сюда! Это взято из цветной рекламы. А также печатная машинка и девушка, — указал он на другие части картины.

— Прекратите тыкать пальцем в картину! — воскликнула женщина с зелеными тенями. — Если вы еще раз прикоснетесь к полотну, вас попросят покинуть помещение. — Она повернулась ко мне. — Как вы можете просто стоят вот так и позволять им подобные выходки? Если художник увидит, то взбесится.

— Он и так взбесился! — отрезал Бирд. — Подумать только, что найдутся те, кто заплатит деньги за рисунки, вырезанные из книжек с картинками.

— Это вполне законно, — сообщил Жан-Поль. — Это «objet trouve».

— Чушь! — отрезал Бирд. — «Objet trouve» — это кусочек лесоматериала или поделочного камня. Что-то, в чем художник обнаружил невыявленную красоту. А что можно увидеть в куске рекламы? Что можно разглядеть в рекламе, которую суют тебе под нос буквально на каждом шагу, кроме ничтожности?

— Но каждый художник имеет право…

— Художник?! — фыркнул Бирд. — Проклятый мошенник! Скотина чертова!

Мужчина в смокинге с тремя шариковыми ручками в нагрудном кармане обернулся.

— Что-то я не заметил, чтобы ты отказался от шампанского, — сказал он Бирду, обращаясь на ты. Хоть это была и обычная форма обращения в художественной среде, прозвучало она намеренно грубо.

— Лично у меня в бокале… — вмешался Жан-Поль и, выдержав паузу, выплюнул оскорбление: — Был сотерн с алка-зельтцером.