Клуб неверных мужчин - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 24

— А что бы случилось? — не понял Турецкий. — Закрылись бы Лувр и Эрмитаж?

— Ни в коем случае. Просто картина ушла бы не за десять тысяч долларов, а на порядок выше. То есть за сто и больше. Прописная истина, Саша. Живой художник — хорошо, а мертвый — лучше. Картины мертвых ценятся больше. Почему я вынуждена втолковывать тебе очевидные вещи?

— Наверное, ты права, — пробормотал Турецкий. — Об этом я, честно говоря, не подумал. Ну и что?

— Думай сам. После Кошкина осталось немало картин. Кому они перейдут в наследство?

— Не знаю.

— А ты узнай, — рассердилась Ирина. — И вообще, заканчивай есть, пойдем в постель.

— Уже бежим, — опомнился Турецкий. — Вот только Меркулову позвоню. Он умудрился загреметь в больницу со своим натруженным сердцем.

— Ужас какой! — испугалась Ирина. — Надеюсь, ничего фатального? Это ты его довел?

— Конечно, я. А что касается твоего замечания насчет мертвого и живого художника, то оно еще, больше запутывает дело. Ты меня не жалеешь. Мещерякова не может считаться наследницей, поскольку они не были женаты. Дальних родственников в расчет принять сложно, насколько знаю, они еще не объявлялись. Все, что Кошкин творил в других «закрытых помещениях», также не может считаться чьей-то частной собственностью. Разве что перепродать то, что уже было однажды продано… Но это слишком надумано. Его картины взлетят в цене не сегодня и не завтра. Чтобы народ «поумнел» и воспылал к ним любовью, требуются годы, а лучше, десятилетия. Убийца не может так долго ждать. И куда мы, в таком случае, денем остальные злодеяния? Ведь стрелял один человек.

— Ну, думай, сыщик, думай, — улыбнулась Ирина.

Меркулов отозвался без посторонней помощи — у него был голос человека, подвергшегося всем мыслимым страданиям и гордо вынесшего знамя.

— Если ты решил, что земное бремя стало мне невмоготу, то в корне ошибаешься, Саня. Я еще попорчу вам жизнь. Операция прошла успешно, доктора восторгаются моим богатырским здоровьем.

— Слава богу, — облегченно вздохнул Турецкий. — Теперь ты должен там лежать как минимум неделю.

— Не дождетесь, — хохотнул Меркулов. — Но пока лежу. Читаю так называемую книгу. Наконец-то, нашел время ознакомиться с продукцией нашего книжного рынка. Хваленый товар. Знаешь, в старые времена книги писали писатели, а читали читатели. В новейшее время книги пишут читатели, а кто читает — вообще непонятно. Это называется литературными художествами, а не художественной литературой. Ты продвинулся в расследовании?

— Да, Костя, осталось день-другой… чтобы расписаться в собственном бессилии.

— А вот это ты брось, — забеспокоился больной. — Прекрати крамольные речи, не забывай, что мне нельзя волноваться. Бессилен он, видите ли! Объясни это своей жене.

Жене, по счастью, объяснять не пришлось. Засыпая, он успел пошутить, что скоро секс будет ассоциироваться с Новым годом — долго готовишься, а когда он наступает, тупо хочется спать.

Ночь летела, как поезд по кривой колее. Все, что было днем, причудливым образом преображалось, становилось гротеском, люди и женщины делались пародиями на самих себя и несли такую чушь, что утром не хотелось даже вспоминать, что они там говорили…

— Мне приснилось, что убийца готовит новое преступление, — объявил наутро в телефонной трубке Боря Виллис. — Если это произойдет, Александр Борисович, я уволюсь из органов и уйду в монастырь. Ума не приложу, зачем ему понадобилось новое преступление?

Интуиция следователя Турецкого подсказывала, что новое преступление произойдет лишь в том случае, если следствие добьется «временных» успехов. Или если объявится долгожданный свидетель. Так всегда бывает, так всегда было и так всегда будет.

— Звони Нагибину, — приказал он. — Сегодня работаете в одной упряжке. Постарайтесь освоить тему: Роман Кошкин и его творческое наследие. Где хранится, какова его судьба после смерти художника, все такое. Только в студию на Солянке не суйтесь. Сам туда пойду.

— О, вы собираетесь повысить наш культурный уровень! — удивился Борис. — А знаете, я не против приобщиться к высокому. Ладно, будем держать вас в курсе.

Студия так и называлась — «На Солянке». Она располагалась в старом кирпичном здании. Парадный вход выходил на оживленную улицу. Турецкий запарковал машину позади груженного коробками пикапа, выбрался на тротуар. Судя по отчетам и протоколам, это было то самое место, где пуля из проезжающей машины прервала жизнь молодого, но плодовитого художника. Лоб отчаянно зачесался, — с чего бы это? Он посмотрел по сторонам, не заметил ничего подозрительного. Ехали машины, торопились люди. Женщина средних лет опаздывала на работу, расталкивая прохожих, бежала к соседнему зданию. Мужчина офисного вида, сжимая под мышкой портфель, жаловался коллеге, что с тех пор, как он перестал переваривать своего шефа, вскрылась застарелая язва желудка. Синдром «вчерашнего дня»? С какой бы стати? Лоб обычно чешется, если за тобой пристально наблюдают…

Ладно, с неприятностями он будет разбираться по мере их возникновения. Давно пора нанести визит своему личному психотерапевту. Размышляя, почему он до сих пор не обзавелся личным психотерапевтом, Турецкий зашагал в здание.

Вход в студию был свободным. Точнее, вахтер отвлекся, и удалось проскочить безнаказанно. Он отправился по стрелке на стене. И вскоре уже бродил по выставочной галерее, вращая головой. В этом месте никто никуда не торопился, небрежно одетые люди неспешно занимались своими делами. Начиналась студия с просторного фойе, увешанного творениями «местных».

Для человека с больным воображением и нестандартным взглядом на жизнь эта выставка беспредметного, абстрактного искусства представляла бы жгучий интерес. Турецкий сделал попытку влезть в шкуру такого человека. Он бродил по фойе, разглядывал картины. Отдельные из них частично были выполнены в традиционной манере, хотя и несли в себе заумный смысл. Другие неискушенному зрителю казались мазней и абракадаброй. Женщина с крыльями, обрубленная по пояс, рвала на куски античного сложения юношу, причем, последний, судя по блаженной мине, не страдал, а получал удовольствие. Человек с игральной костью вместо головы (видимо, больной лудоманией) бежал по мертвому лесу, приближаясь к крутому оврагу, кишащему змеями. Что-то подобное, выполненное, впрочем, в традиционной манере, Турецкий видел на одном из рекламных постеров: пронзительные детские глаза и надпись белым по черному: «Папа, не играй!». Хаос цветных пятен, наложенных вибрирующими мазками — из месива вырисовывались очертания многоэтажного дома. Винегрет взаимоисключающих орнаментов — художник стремился изобразить что-то восточное. Кладбище мертвых гусей под ослепительно оранжевым небом — еще один смелый экспериментатор. Голова роковой соблазнительницы, выписанная на удивление реалистично, чего не сказать о соседствующих с головой элементах — все это безумие мозаичных фрагментов напоминало плотную золотистую чешую. Чем дальше он продвигался по холлу, тем хуже было с восприятием. Мешанина обнаженных тел вопила о человеческом уродстве. Он бы предпочел наоборот, — прославление красоты человеческого тела. Подражательство Эдварду Мунку — болезнь, безумие, смерть, зловещие абстрактные фигуры, выплывающие из струящихся мазков и теряющие определенность под пристальным взглядом. Искаженное мукой лицо старца — жуткий страх перед смертью. Орущая перекошенная физиономия, шторм из всех цветов радуги, уродливые балаганные маски. Сплошные страдания, символизирующие, судя по всему, глубокий философский смысл. Разодранные на клочки механизмы, перепутанные с корнями деревьев и страшноватыми ромашками, — видимо, художник собирался донести, что современная техника является прямым продолжением природы…

— Вы не заблудились, мужчина? — чирикнула проплывающая мимо девица с немытыми волосами.

— Эй, минутку, женщина… — он потянулся к ней, как к путеводной звезде, но девица уже уплыла.

Он решил домучиться, а там уж видно будет, на пользу это пойдет или во вред. Впрочем, в завершении композиции первобытных ужасов уже не было. Оставалась эмоциональность, выраженная в причудливых формах. Картины сияли красками, и хотя изображали непонятно что, выглядели вполне нарядно и могли бы стать украшением какого-нибудь непритязательного кафе. Всплыло слово «фовизм» — что-то «дикое», связанное с упрощенным импрессионизмом. Настолько упрощенным, что все это походило на выставку детских рисунков в районном доме культуры. Пароходы с трубами, скопление белых зданий с красными крышами, изображенных так, словно они отражаются в чайнике. Женщины, прикрытые полотенцами, а некоторые и не прикрытые, хоровод обнаженных личностей, явно навеянных одним из трудов Матисса. Рыбки с головами кашалотов, плавающие в стеклянной банке. «Русалка и канарейка» — значилось под внушительной композицией из цветных наклеек и пятен краски. Он из принципа остановился, долго искал на картине русалку и канарейку. Отыскал что-то похожее на искалеченную птицу, а вот с русалкой откровенно не повезло. Впрочем, русалку, хотя и без хвоста, он обнаружил в одном из помещений позади холла. За первой дверью не было ничего интересного, за второй был склад, а в третьей он обомлел. Здесь готовили подрастающее поколение. Молодые люди за мольбертами образовали полукруг, увлеченно мазали по холстам угольками. «Демонстратором пластических поз» служила обнаженная девушка, расслабленно лежащая на кушетке. Она забросила руки за голову, грустно смотрела в потолок и определенно скучала. Поза девушки выражала полную готовность к немедленному разврату. А в лице — щемящая жалость, неприкаянность, трагизм. Золотистые волосы разбросаны по подушке, тело призывно изогнуто дугой, ноги немного раздвинуты, одна чуть приподнята. Кожа девушки отливала равномерным загаром…