Лемминг Белого Склона (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 2

- Не откажусь! - тихо засмеялся пришелец.

Скегин подкинул дров в очаг и помешал жар кочергой, Скафтар притащил запечатанный кувшин, но распечатывать и разливать не посмел, доверив это дело отцу. По гостиной поплыл тёрпкий пьянящий запах, когда котелок ставили на огонь. Все расселись у камина, даже старуха Астрид пересела поближе в своём кресле-качалке, облепленном обрывками пряжи. Только Эрик расхаживал по комнате, качая сына. Повисло напряжённое молчание, которое никто, однако, не смел прервать. Наконец Гест виновато улыбнулся:

- Не найдётся ли здесь трубочного зелья? Или в этом доме сей обычай не в почёте?

Скафтар молча протянул гостю кожаный мешочек. Отец бросил на него неодобрительный взгляд, ибо недолюбливал привычку дымить трубкой, почитая её "моряцкой дурью", хоть сыну и не запрещал. Сам нахлебался запретов от собственного батюшки, славной памяти Стормира Скафтарсона. Когда же гость задымил, как гейзер на сопках, Сторвальд заметил:

- Экая у тебя старая трубка! Ты из горцев или с побережья?

- С чего ты взял, добрый хозяин? - уклончиво отвечал Гест.

- Нетрудно сказать, - едва заметно ухмыльнулся бонд, - у нас только в этих краях курят.

- "У нас", вот как, - покачал головой Гест.

- В Хлордире, в Стране Заливов, я имел в виду, - уточнил Сторвальд. - Или ты из-за моря?

- Даже и не знаю, как тебе ответить, - молвил Гест, глядя в огонь. - Я действительно вырос в горах и действительно за морем. Но было бы неправдой сказать, что я не жил на побережье и не ходил на вёслах и под парусом. Я, как ты уже, верно, догадался, Сторвальд бонд, был викингом, и останусь им, какие бы там указы не издавал наш добрый король Хруд...

Не скрылось от Сторвальда, как странно дёрнулось лицо гостя при словах "наш добрый король", и как холодный взгляд на миг исполнился дикой, волчьей тоски. Такие же глаза были у старого верного волкодава Трюма, когда он совсем одряхлел и отец прогнал его в лес со двора - подыхать. Сторвальд бонд был тогда совсем мальчишкой - зим семи или восьми. Но даже спустя целую жизнь его сердце всё ещё хранило тот обречённый собачий взгляд...

А Эрик ничего не заметил и пробормотал:

- Хорошенькое дело - викинг у нашего очага!

- Не ори, - бросил отец, - засранца своего разбудишь. А ты, добрый человек, поведай-ка нам, как это тебя занесло так далеко от моря.

- Поверь мне, добрый хозяин, - криво усмехнулся Гест, - это долгая и скучная история, в которой ни у кого из нас нет нужды. Подобных историй сто на сотню. И можешь быть уверен, что по весне никто не заявится сюда выспрашивать о сыне Мовара - или о каком другом сыне. Впрочем, - добавил бродяга, немного помолчав, - я не хочу казаться неучтивым. Вы приютили меня, я же могу отплатить только словом. И, поскольку вечера нынче долгие, могу нелживо поведать вам сагу об одном человеке, которого не так давно не стало в мире живых. Его сага занимательнее моей и позабавит вас куда больше.

- Кто же этот великий муж? - насмешливо спросил Эрик. - Некто из героев войны Пасти и Длани? Мало их теперь ходит под небом!

- Воистину так, - кивнул Гест. - Хотя и не назвал бы я великим мужем Хагена сына Альвара...

- Того самого?! - разинул рот юный Скегин. - Ты знал Хагена Волчий Крюк, советника Хруда конунга? А правда, что его воспитывали дверги?.. А правда, что...

- Придержи постромки! - тихо засмеялся Гест. - Я действительно знал Хагена - ну, или мне казалось, что знал. Теперь за то не поручусь.

- Надобно тебе знать, сын Мовара, - тяжко глядя, процедил Сторвальд, - что мои родичи и сыновья, вот эти, Эрик и Скафтар, сражались при Хлордвике на стороне Волчьей Пасти, против Хруда конунга, которому служил этот Хаген. И там пали родичи моей супруги Герды, сыновья и внуки моего тестя Люнгви с хутора Еловый Корень. И я сильно надеюсь, - добавил хозяин едва слышно, глядя гостю в глаза, - что твой рассказ действительно будет нелживым. Очень бы хотелось мне знать, что это был за человек!

Гест выдержал тяжкий, горький взор, и подумалось хозяину Лисьей Норы, что этот оборванец тоже был там, в той страшной битве, которую обе стороны прозвали "наш Рагнарёк", и тоже потерял немало близких - если, конечно, сердце его знало, что такое узы человеческой приязни. А старуха Астрид внезапно произнесла, берясь за прялку:

- Пусть наш гость не думает, что попал к недругам. Конунги ведут свои войны, словно волки и вепри, а мы копошимся в лесу, словно лемминги. Кому-то перепало крошек да объедков, кому-то нет, всегда так было и будет, а по весне всё зарастёт травой.

- Словно лемминги, - задумчиво повторил Гест. - Ты кажешься мудрой, кэрлинг, и если бы твои слова попали в нужное время в уши нужных людей... Впрочем, итог один: всё зарастёт травой, не так ли? Что же, расскажу вам и о леммингах, и о волках с вепрями, и о том, как оно теперь будет, в вашем лесу. А начну, пожалуй, с того, что жил в народе двергов один юноша...

Прядь 1: Рождённый над волнами

Что тебе молвить,

юный мой друг,

о горе моём?

Альвов светило

всех освещает,

кроме любови моей.

"Старшая Эдда". "Поездка Скирнира"

7

(продолжение)

Над Громовым Утёсом бушевал прибой. Волны обрушивались на скалистые берега, залитые восходящей луной, полной и сверкающей. Пена шумела в расщелинах, стекала в море, чтобы тут же с грохотом ударить в камень, снова и снова. Море рычало и рокотало, заливая мир раскатистым грохотом...

...где-то там, наверху. Здесь же, в подземелье, под полукруглым каменным сводом, эхо играло лишь обрывками грома. Звуки внешнего мира, пробиваясь сквозь толщу породы, сливались в неясный гул, однообразный и потому тяжёлый. Альвар, сын Свалльвинда, всегда удивлялся, отчего этот утёс назвали Громовым. Гнетущее гудение вовсе не походило на гром - скорее на заунывное пение стернманского рожка над пустынным фьордом. От него всегда болела голова и ныли зубы.

Особенно - в полнолуние.

Но Альвар, сын Свалльвинда, всё стоял под Громовым Утёсом, перед створками врат, слушал похоронный мотив и не мог заставить себя сделать шаг. Открыть каменные двери, ступить на гладкие плиты, по которым - ещё совсем недавно! - мчался сломя голову, сквозь мрак Нижнего мира, навстречу свету, жизни и любви... Теперь - не мог, не имел воли поднять ни рук, ни глаз. Он бегал слишком быстро, слишком неосторожно, и сломал-таки голову.

Сломал свет, любовь и жизнь.

И добро бы - лишь себе.

Но - где-то там, на другом конце колдовского пути, на диком севере, в стране краткоживущих Верольд, на холодной скале, над волнами у края обрыва, на пересечении ветров, под выстуженным небом, полным шторма, гнева и птичьих криков, - там лежал его новорожденный ребёнок. Лежал, брошенный всеми, ненужный никому, отвергнутый матерью, рождённый до срока, чудом оставшийся жить. Он лежал и кричал от холода и голода, и ещё, наверное, от страха, от нутряного озноба одиночества. Потому что вещие норны припасли ему суровую нить, и дева Верданди пока держит её в руках, дева Скульд в раздумье занесла свой беспощадный нож, чтобы свершить должное, а старуха Урд ничего не замечает, ибо судьба слепа. Младенец кричал в нескольких днях пешего пути от Громового Утёса, а муж недостойный, Альвар Свалльвиндсон, слышал его крик сердцем, ибо то кричала его кровь.