Завоеватель сердец - Хейер Джорджетт - Страница 7

– Неужели? – вспылил Рауль. – Однако разве станешь ты утверждать, что это наш герцог повинен в столь неудачном начале? Ты говоришь о его детстве, но я-то помню, как Тостен Гоз осмелился занять замок Фалеза и выступить против него вскоре после того, как милорд герцог расправился с повстанцами.

– Ба, да это же де Гасе взял замок штурмом от имени герцога! – презрительно заявил Гилберт. – Сдается мне, голова твоя забита всякими глупыми выдумками и тебе не помешает хорошая трепка.

– Только попробуй! – огрызнулся Рауль. – Получишь сдачи, обещаю.

– Все, довольно! – вмешался Хуберт. – Парень скоро поймет собственную ошибку. Пусть себе послужит у герцога, если милорд сумеет устроить ему это. В случае моей правоты он вернется домой разочарованным – что ж, за моим столом ему всегда найдется место. А ежели окажется прав он и герцог проявит себя таким же государственным мужем, каким был его отец, что ж, тем лучше для всех нас! Но сейчас вы пожмете друг другу руки и думать забудете об этой ссоре!

Слово Хуберта было законом в Харкорте, особенно когда он произносил его таким тоном. Гилберт и Рауль обменялись рукопожатием через стол, изобразив на лицах такое дружелюбие, на какое только были способны. Эйдес же остался сидеть, нахмурив брови и невидящим взором глядя куда-то перед собой, пока наконец не решил проблему к собственному удовлетворению. Подняв глаза, он напыщенно произнес:

– Я понял, в чем дело. Рауль увидел герцога и, найдя его достаточно миловидным, вбил себе в голову, что хочет служить под его знаменем. Один мальчишка следует за другим.

– Да будет так, – провозгласил Хуберт. – Пользы здесь я не вижу, но и особого вреда тоже. Пусть один мальчишка следует за другим.

Пол в замке Фалез был усыпан тростником, а стены – увешаны гобеленами; в обеденный час в нем расставляли разборные столы на козлах, со скамьями и табуретками, на которых и рассаживался двор. Только герцогу подавали кресло с изогнутыми подлокотниками и высокой спинкой; у каждого из его благородных соратников табуретка была своя, а вот рыцари с оруженосцами теснились на скамьях за столами, тянувшимися вдоль всей залы. В центре ее горел огонь, окруженный горой пепла, подле которого вытянулась пара огромных алаунтов[7], сонно щурившихся в багровых жарких отсветах пламени. Прочие псы вольно бродили меж ножек столов, ожидая подачек в виде кусков мяса и устраивая шумные драки из-за костей, которые швыряли им хозяева.

Раулю, по прошествии трех месяцев так и не привыкшему к жизни при дворе, зала казалась исполинской. Гобелены не давали разгуляться сквознякам, и внутри было душно; пахло собаками, дымом и жареным мясом. С одной стороны, на возвышении, за столом сидел герцог. В перерывах между сменой блюд его менестрели играли и пели, а шут Гале дурачился да рассказывал непристойные байки, от которых бароны, окружавшие герцога, покатывались с хохоту. Сам Вильгельм тоже иногда улыбался, а однажды метнул на шута быстрый и грозный взгляд, когда тот проехался по поводу целомудрия нового короля Англии. Два года тому им стал Эдуард, сын Этельреда, до того гостивший в Нормандии и бывший другом молодого герцога. Но в остальном все свое внимание герцог уделял соколу, которого пересадил с жердочки позади кресла себе на запястье. Птица, впивавшаяся когтями ему в руку, когда он дразнил ее, казалась сильной и свирепой, у нее были яркие и жестокие глаза, горевшие над изогнутым клювом.

– Редкой у вас породы сокол, монсеньор, – сказал Хью де Гурней. – Говорят, он никогда не промахивается.

Вильгельм погладил пальцем перья сокола.

– Никогда, – подтвердил он, не поворачивая головы.

Заливистый рев труб в другом конце залы возвестил о появлении головы вепря, того самого, что герцог собственноручно заколол в лесу Гуфферс. Голову зверя внесли на огромном серебряном блюде и подали к той части стола, где сидел Вильгельм. Один из управляющих принялся разделывать ее, а слуги с ломтями на длинных вертелах разбежались вдоль стола, предлагая мясо гостям герцога.

В дальнем конце залы, где сидели гости попроще, стоял громкий гул голосов. Разговор вертелся вокруг предполагаемого визита герцога в Котантен. Он намеревался отправиться в Валонь[8], дабы поохотиться на медведей в тамошних лесах, и собирался взять с собой лишь небольшой эскорт, поскольку предоставленные ему покои не вместили бы даже столь жалкий двор, как тот, что герцог держал в Фалезе.

С ним должны были поехать несколько его баронов и личная охрана из рыцарей с дружинниками под командой Гримбо дю Плесси, смуглого угрюмого мужчины с губой, рассеченной шрамом, который он получил в одном из прошлых сражений. Гримбо входил в ближний круг герцога и сейчас сидел рядом с Раулем за столом у двери. Насколько знал юноша, сопровождать герцога должны были всего два лорда: Хэмфри де Боэн, чьи земли лежали на самой границе Котантена, и Ги, младший сын Бургундской династии, сидевший по правую руку от герцога.

Ги был немногим старше Вильгельма, которому приходился кузеном, однако рос и воспитывался вместе с ним во дворце Водрей. Он был привлекательным молодым человеком, но при этом слишком уж гордился своей красотой. Его длинные ресницы представлялись Раулю чересчур женственными, а улыбка – чрезмерно приторной и слащавой. Он был элегантен до утонченности и ленив до апатичности, но между тем старался располагать к себе людей. Рауль же предпочитал более сурового и не столь обходительного принца, несмотря на то что заручиться его расположением было не так-то легко. Юноша перевел взгляд с Ги на лицо герцога, восхищаясь молодым человеком, которому принес клятву верности.

Хотя он служил ему вот уже три месяца, лично иметь дело с герцогом юноше еще не доводилось и он знал о нем не более того, что известно всему остальному миру. По глазам Вильгельма решительно невозможно было прочесть, о чем он думает. Широко расставленные, они очень походили на глаза сокола, которого он ласкал, разве что иногда казались до черноты темными. В них таился огонь, как если бы они наблюдали за окружающим миром даже тогда, когда герцог думал о чем-то своем. Взгляд их был прямым и нередко приводил в замешательство. Рауль иногда думал, будто герцог своим пронзительным взором способен прочесть самые сокровенные мысли любого своего собеседника.

Нос с горбинкой был одновременно благородным и высокомерным. Губы – изящны и четко очерчены; хотя в изгибе их таилась некоторая язвительность, Вильгельм мог улыбаться с неожиданной добротой и весельем, но чаще всего уста герцога выражали неумолимую непреклонность. Он неизменно держал уста плотно сжатыми, словно охраняя свои секреты, однако в гневе уголки их начинали подрагивать. И тогда становилось очевидно, какие страсти в нем бушуют; почти всегда они оставались под контролем, но в случае подстрекательства грозили вырваться наружу, предвещая смести все, что было до них: доброту, справедливость и дипломатичность.

Физически Вильгельм производил впечатление крепко сбитого молодого человека. Рост отца любопытным образом сочетался в нем с коренастой приземистостью бюргеров по материнской линии. В его фигуре ощущалась некая внушительность, не свойственная Роберту Великолепному; пальцы герцога были длинными, сужающимися к ногтю, однако ладони – совершенно квадратными, крестьянскими. По мнению Рауля, это были сильные руки человека труда.

Уже в столь молодом возрасте, как сейчас, герцога отличала огромная сила и выносливость. Создавалось впечатление, будто ему неведома усталость; он мог продержаться в седле дольше самого стойкого из своих рыцарей, а мощным ударом в тренировочных поединках и на турнирах сшибал с коня даже такого закаленного бойца, как Гуго де Грантмеснил, один из лучших воинов Нормандии. Молодой герцог страстно любил охоту, особенно соколиную, равно как и все виды рыцарских единоборств. Рауль своими глазами видел, как он на полном галопе всаживал одну стрелу за другой в самый центр мишени; а еще про Вильгельма говорили, что согнуть его лук и натянуть тетиву не может никто, кроме него самого.