Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 64

Самой печальной оказалась судьба тех бывших солдат, которых в народе нарекли «самоварами». Инвалидов с одной рукой или ногой мы видели много, как и вовсе безногих. А вот «самоваров» не застали, хотя их-то после войны в районе Инвалидного рынка было немало. Так в те годы называли тех, у кого не было ни рук, ни ног. Только «крантик» самоварный ниже живота и оставался. Но и в таком виде они еще были жизнеспособны и желанны для одиноких баб, которым в жизни уже совсем ничего не светило. А так хоть забеременеть и ребенка вырастить можно было. Тяжело, но в радость.

Сколько «самоваров» было, теперь сказать трудно, но именно их в первую очередь и вывозили из городов, подальше с глаз. Говорят, самый знаменитый интернат для таких увечных ветеранов соорудили на Валааме. Кормить «самоваров» поручили местным бабам из обслуги, они же инвалидов одевали-раздевали, на ведерко, которое взамен горшка было приспособлено, сажали. Но разве можно было всех обслужить вовремя малыми силами. Местные жители вспоминают, что при Валаамском монастыре был яблоневый сад (пять лет назад, попав на Валаам, я долго искал этот сад или его остатки, но так ничего и не нашел). Этот сад был единственным местом развлечения и отдохновения «самоваров», местом их «прогулок». Сюда их привозили на тележках и подвешивали в мешках на яблоневые ветви. Так они и висели здесь целыми днями, разговаривая друг с другом, ссорились и мирились, плакали и смеялись. Иногда про них забывали, и тогда некоторые перемещались прямо с веток в могилы. Иногда у них тоже бывали праздники, когда кто-то из родных все-таки добирался до интерната. Хотя было ли им это в радость, и что они чувствовали, когда вновь оставались наедине с товарищами по несчастью, и представить трудно.

Документально на Валааме подтверждена смерть только пятидесяти ветеранов Великой Отечественной, и теперь уже ничего не докажешь.

По официальным данным в январе 1952 года на острове находился 901 инвалид, в декабре того же года – 876, в 1955-м их количество возросло до 975 человек, а потом начало постепенно снижаться – 812, 670, 624… К декабрю 1971 года по документам значилось 574 инвалида…

Но это уже совсем другая история, которая не имеет отношения к дяде Паше; сам же он о своих в одночасье пропавших друзьях с Инвалидного рынка рассказывать не захотел. Может быть, и знал что-то о том, как сложились их судьбы, но оставил в себе.

…Дядя Паша надолго замолчал. Время шло к вечеру, мне пора было домой, но я боялся нарушить эту тишину и все еще пытался осознать все то, что рассказал мне инвалид. Такого на уроках истории не узнаешь. Да и просто в голове не укладывалось, что вчерашних героев могли вот так в одночасье взять и увезти неизвестно куда. Героев! Нам же постоянно говорили, что ветеранов надо уважать и чтить. А тут выясняется, что это правило распространяется не на всех…

Наконец дядя Паша как будто очнулся и пытливо посмотрел мне прямо в глаза, сразу поняв мое смятение и неуверенность в том, что все рассказанное – правда.

– Ладно, пацан, поговорили и хватит. Ты особо об этом никому не болтай, разве что мамке. А то и мне достанется, – неожиданно мягко заговорил мой собеседник. – Пролалакал я с тобой, а у меня еще дел полно. Иди домой. Но помни: всё, что я тебе рассказал, – было. А только была б у меня другая жизнь, не стал бы я ничего в ней менять. Моя она…

И даже подтолкнул меня. Дескать, иди, разговор окончен.

Дома я никому ничего рассказывать не стал. Затем началась подготовка к очередному экзамену, дальше – каникулы. И я не то чтобы забыл о нашей встрече – ведь сам на нее напросился, – но куда-то отодвинул ее подальше, вглубь памяти, на потом.

А через месяц дядю Пашу зарезали. Прямо там, у рынка, посреди дня на глазах у десятков людей.

Как потом рассказывали очевидцы, к нему возле палатки «Мороженое» подошел какой-то амбал с зоновскими татуировками на руках. Нагнулся, о чем-то коротко спросил, дядя Паша ему в ответ огрызнулся и тут же получил заточку под сердце.

Он умер еще до приезда «скорой», удивленно и умиротворенно глядя в небо, где кружили его любимые сизари.

Убийцу так и не нашли. Он как будто испарился. Да и не искали его особо. Кому интересно, за что убили неряшливого, вечно пьяного и ворчащего инвалида, который и так давно мозолил власти глаза.

Я об этом узнал уже, когда вернулся с каникул. Где дядю Пашу похоронили, не знаю.

Голубятня вскоре тоже опустела, а затем и исчезла, уступив место двухъярусным гаражам.

Сменились поколения, многое забылось. Только Ленинградский рынок – преемник Инвалидного – продолжает оставаться центром местной вселенной.

А я, проходя мимо, вспоминаю дядю Пашу – последнего ветерана Инвалидного рынка.

Я родился на углу улиц Марины Расковой и Правды, потом почти сорок лет жил на Аэропорте, позже снимал квартиры на Песчаных улицах и улице Куусинена. Все эти районы по большой дуге опоясывают Ходынское поле, место весьма примечательное и для большого города когда-то довольно странное. За последние пять лет Ходынку уже наполовину застроили, остальную часть наверняка ждет та же участь, и тогда от нее, как и от других издавна известных среди москвичей мест, останется лишь имя да несколько разрозненных, не связанных друг с другом историй.

Лет девяти от роду я – сейчас уже не помню где – прочитал про трагедию на Ходынском поле во время коронационных торжеств Николая Второго и, надо сказать, никак не связал ее с тем лугом, по которому летом чуть не ежедневно гулял с родителями многие годы. Тем более что никаких могил или памятных знаков на Ходынке никогда не было. Никто не хотел, чтобы эту страшную (во время давки на Ходынском поле погибло почти полторы тысячи человек) и невыносимо бессмысленную трагедию (до полумиллиона людей собрались на Ходынке, привлеченные красивым зрелищем коронации и в не меньшей степени обещанием богатых подарков: а всего-то раздавали сайку, кусок вареной колбасы, пряник и пивную кружку) лишний раз вспоминали.

Мне это вдруг показалось неправильным, и я стал думать, что как раз Ходынкой началась вся наша страшная эпоха, время, когда люди уходили из жизни так легко, будто на земле их ничего не держало. Я думал о том, что вообще было бы справедливо, если бы каждый из нас входил в некое братство (из родных или просто сочувствующих), и эти братства всех помнили и всех поминали. Хотя бы раз в год, в день смерти убитых, собирались для этого.

И тут же мне стало казаться, что те, кто поминает убитых на Гражданской войне и на обеих мировых, погибших во время коллективизации и замученных в тюрьмах и лагерях, станут говорить, что раздавленные на Ходынке им не пара: они никому не были нужны, поэтому в смерти этих несчастных не было ни смысла, ни оправдания. Другое дело – те, кого оплакивают они сами. Тут каждый отдал Богу душу за какую-то свою или чужую правду, их смерти искали, за ними гнались, когда же наконец настигали – убивали с радостью и торжеством. И напрасно «ходынцы» станут доказывать, что гибель сотен и сотен людей на коронации была предсказанием, пророчеством того, что скоро ждет всю империю, что именно они и проложили путь, по которому пошли и до сих пор идут остальные.

Я думал, что было бы правильно, если бы члены ходынского братства собирались на этом поле еще с вечера 17 мая. В Москве это уже почти лето, тепло даже ночью, и, наверное, они ничем не будут отличаться от других гуляющих здесь целыми семьями, с детьми и собаками. Опознать их можно будет единственным образом: в руке они будут держать аккуратный кулек, а в нем, как и тогда, в 1896 году, сайка, колбаса, пряник, сласти и эмалированная кружка, да еще по тому, что при встрече они будут церемонно раскланиваться друг с другом, вместо же приветствия – просить прощения у только что коронованного монарха, сокрушаясь, что своим недостойным поведением и своими смертями испортили ему великий праздник – день восшествия на престол. Слова эти не собственного их сочинения – они взяты из покаянного адреса; он от имени всех, мертвых и живых, бывших на Ходынском поле в тот страшный день, был опубликован 20 августа 1896 года в главных российских газетах.