Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 57

«Букиниста» – как храма таинств сретенских – на углу Печатникова переулка мне было довольно. Уже небольшой девочкой я там бывала и привязалась к нему, хотя бы потому что там нашелся «Волшебник Изумрудного города», педантично мной вырезаемый из «Пионерской правды».

Впрочем, в школу я отправилась уже на Соколе, вот ведь как. Родители взяли да и поменялись квартирами с моим дедом. Это он обитал в солидной квартире на углу Балтийской улицы, в профессорском доме, после войны и победы – туда дедушка вернулся из Ленинграда. И вот со своей бывшей женой, моей бабкой, он великодушно обменялся жилищами. Наша немалая семья – бабушка и папа с мамой, и мы с братом, и наша баба Груша – все мы кряхтя перебрались на Сокол, а дед с женой – именно что на Сретенку.

Я неважнецки справилась с переездом. Мне следовало идти в школу, брат тоже покинул известную 16-ю французскую школу на Сретенке и попал ровно в английскую 9-ю на Войковской, подготовка позволяла… Я рыдала. Родители поражались. Брат хмыкал критически. С этим не все понятно. Годы прошли, а оно все непонятно. Папа работал в Химках – и этот переезд был для него недурен совсем… Мама еще некоторое время работала в Институте курортологии на Кутузовском, метро от «Сокола» до «Маяковской» везло, и этой старой красивейшей станции я была обучена очень быстро. И всё же Сретенка не уходила. Не покидала меня. Я вырывала руку, но она держала цепко.

Держит и по сей день. Какая-то тайна в этом есть, всего не расскажешь. Я и сама рада бы понять, в чем тут дело. Пока не разобралась… ну, еще небольшое время у меня есть на то, чтобы разобраться.

Когда я думаю о времени, то ловлю себя на мысли о том, что последние лет двадцать-тридцать почти не чувствую его течения. Ощущение старения, некой тоскливой пресыщенности, которое наступает после сорока, мало что прибавляет к чувству времени. Да, нынешние фотографии, если сравнить их с прошлыми, на которых запечатлен автор этих строк, кое-что объясняют. Объясняют, в частности, что небытие не дремлет, что смерть трудится над чертами, стараясь привести их к нужному результату, как муравьи трудятся над созданием своей кучи, кропотливо и верно. Но время от этого не становится более ощутимым, оно пропадает или скрывается в глубине бодрствующего сознания. И лишь изредка, когда удается вырваться в лес, вдруг чувствуешь смену его этапов, движение по кругу, которое остановится лишь тогда, когда будет вырублено последнее деревце. Похоже, известные слова о том, что «времени больше не будет», сказаны о нас, горожанах, и в каком-то смысле мы уже обитаем без времени в томительной и душной вечности, лишенные надежд и каких-либо духовных перспектив.

Однако в детстве смена времен года переживалась значительно острее, чем сейчас, и мне думается, не столько из-за того, что маленький человек более восприимчив и раним, нежели взрослый. Просто мы с матерью жили на самой окраине Москвы, за Всесоюзной сельхозвыставкой, которая в те далекие времена называлась не ВДНХ, а ВСХВ. Жили в двухэтажном бараке, придавленном с трех сторон обширными лесными массивами. С востока к нам подступал Лосиный остров, считавшийся чуть ли не другим материком, и в него я попал уже в юности, недоумевая, отчего я не был здесь раньше. С севера за нашим бараком текла быстрая Яуза. Уже в пятидесятых она была мутноватой, а сегодня превратилась в сточную канаву, что не замерзает даже в лютые морозы, а лишь дымится, как поставленная на огонь пустая сковородка. Раньше в ней попадалась доброкачественная рыба; последняя щука, по моим опросам, в наших краях была выловлена в 1959 году, а лещи водились до середины шестидесятых. За Яузой располагалось село Леоново с белоснежной церковью Ризоположения Пресвятой Богородицы, построенной в начале XVIII века. Эта церковь никогда не закрывалась, пережив и ленинско-сталинские погромы, и хрущевский «научный атеизм», и брежневское равнодушие. Ее желтые луковицы отражались в леоновском пруду, в котором плавала пара лебедей и время от времени кто-то тонул. В начале шестидесятых местная камвольно-отделочная фабрика спустила туда краситель, рыба всплыла кверху брюхом, а лебеди улетели и не прилетали больше никогда. За селом проходила (и проходит до сегодняшнего дня) Окружная железная дорога, по которой грохотали грузовые составы. За железной дорогой начиналось Подмосковье с подрубленным лесом и садами, о котором ходили смутные и недостоверные слухи. Говорили, что владельцы частных домов укрывают краденое и что на кривые улочки забредают иногда дикие звери, в частности волки. О медведях я тогда не слышал, но, судя по тому, что теперь на этом месте построен микрорайон Медведково, косолапые встречались и там. Наконец, с запада к нам почти вплотную подступал Главный ботанический сад, включивший в себя бывшие лесные владения графа Шереметева. Сохранилась и сама графская усадьба в Останкине со статуями во дворе, которые на зиму забивались досками от холодов и снега. Неугомонный Хрущев имел планы по отношению к этой местности. Он, в частности, хотел пустить электрички по Окружной железной дороге и углубить русло нашей Яузы, чтобы по ней ходили прогулочные катера от Москвы-реки до Ботанического сада. Но Хрущева сняли, и этим планам не суждено было сбыться.