Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 49

Самое страшное – зубная боль. Проходным двором на Большой Рогожский в детскую поликлинику (построил ее до революции какой-то купец-благодетель, двухэтажный особняк, на антресолях квартиры для врачей; в советскую эпоху они стали кабинетами, из зубного постоянно доносились вопли и вой; теперь в особняке – вообразите! – Музей кулинарного искусства).

Жуткие инструменты в лотках с отбитой эмалью: козья ножка, сверла. Бормашина, которую крутила врачиха ногой, качала педаль, как у швейной машинки. Точно так же педалью крутились точильные камни точильщика. Сверла, которые врачиха выбирала из кучки и, посверлив, бросала обратно в эту кучку, – общие. И зонды – общие. О стерильных инструментах тогда и мысли не было. Впрочем, и СПИДа тоже не было, только сифилис. Лишь вата со слюнями и кровью выплевывалась и не использовалась вторично.

Всё использовалось. Учебники, ветошь, бумага, распрямляли ржавые гвозди, делали «жука в пробку» – наматывали проволоку на перегоревший фарфоровый предохранитель.

465-я школа в Большом Факельном. Директор – бывший военный – шел по коридору, командуя: «Руки! Чище! Лучше!» Никто не знал, что делать. Ловил, больно бил по темени костяшкой пальцев (хуже, если ключом), приговаривая: «Вызови мать. Ты меня понял? Ты меня понял? Деда не надо. Вызови мать». Директор знал, что дед мне всё прощает.

Военное дело: вслепую разбирали и собирали винтовку Мосина (думаю, и сейчас справлюсь не глядя).

Билеты в кино, дешевые в первые два ряда – 30 копеек, вечером в середину жутко дорогие – 45. Непонятно, кто их покупал. Берешь билет за 30 и идешь в десятый ряд, как король. Билет в театр – 1 р. 20 к. На премьеру – 1 р. 50 к. В театральном буфете за 1 р. 20 к. наливали 100 граммов коньяку, никто не спрашивал: мальчик, сколько тебе лет?

Мечты о коммунизме привели к упразднению контролеров. В трамваях, автобусах, троллейбусах поставили кассы, куда надо было кинуть денежку и самому себе открутить билет. Добровольные контролеры возле касс следили, сколько ты кинул денег, сколько собираешь сдачи. Потому что публика делилась на честную, которая платила, нечестную, которая ехала без билета (как я), и бесчестную, которая стояла возле кассы и собирала сдачу, сколько могла. Кинет пятачок, а собирает полтинник.

Из школы в Сыромятниках можно было проехать две остановки на трамвае до Андроновки. Моторный вагон и сзади еще два. Если гурьбой сесть в третий вагон, столпиться на задней площадке и начать ритмично подпрыгивать, вагон начинал страшно раскачиваться, мог сойти с рельсов. Мы ликовали. Публика угрожала побить.

Москва была набита китайцами. Праздничные демонстрации 1 Мая и 7 Ноября часами текли по Таганке и спускались по Радищевской к Яузским воротам. По пути все покупали на улице китайские игрушки: свистульки «Уйди-уйди», цветные шары, которые меняли форму, пропеллеры, вертушки, которые крутились от ветра, мячик на резинке: кидаешь, а он возвращается в ладошку.

Праздник состоял из трех частей.

Демонстрация. Опоздать было невозможно. Толпа текла и приплясывала часами. По тротуарам стояли китайцы – продавали волшебные вещи из цветной бумаги.

Обед (переходящий в ужин). Бесконечные закуски, безуспешно навязываемый бульон, плов, пироги, водка, коньяк, вина всякие…

Вечером салют. Дед вел меня за руку. Вниз, к Яузским воротам, к Москве-реке. В темном небе ходили и скрещивались прожекторы, изображая бесчисленные римские десятки и пятерки. Но несколько лучей были неподвижны. Они упирались в огромный, висящий посреди неба портрет. Ласковые глаза, ласковая улыбка, ласковые усы. Народ пел, плясал, кричал «ура!» при вспышках салюта.

– Дед, как он держится?

– На аэростатах.

Невозможно наглядеться!

…Дома у меня была игрушка – башенка с коромыслом. К одному концу коромысла подвешивался самолет, к другому – жестяной дирижабль. Заводишь ключиком пружину из стальной ленты – они летают по кругу. А в книге огромного формата «Я поведу тебя в музей» был роскошный портрет генералиссимуса, защищенный папиросной бумажкой.

Я выдрал портрет. Привязал нитками к дирижаблю. Потом (точно по стишку) поставил стул на стол, залез как можно выше, прицепил дирижабль к люстре. Потом поставил на пол проекционный аппарат (для диафильмов) и направил ярчайший луч на портрет. И – погасил свет.

Всё получилось! В черном небе, в луче прожектора – милое ласковое светлое лицо!

Побежал в столовую, со скандалом вытащил взрослых из-за стола, обещая показать чудо. Они пришли.

Они столпились в дверях темной комнаты. Они смотрели и молчали. Ни один из этих безродных космополитов, прошедших кто – фронт, кто – эвакуацию, ни один не закричал «Ура!»

Никто не произнес ни слова.

Что-то было не так.

Наверное, не хватало салюта.

У Яузских ворот в сыром подвале (речка просачивалась сквозь стены) жила семья дяди Миши. Родной брат деда, большой любитель всех трех стихий (всё, что дымит, горит и шевелится). Он пришел с войны увешанный орденами, капитан-артиллерист, профессор истории, преподавал в МГУ и – жил в подвале; туда постоянно шлялись аспирантки (на консультацию), мы их иногда заставали…

В книжном шкафу – собрания сочинений: у всех одни и те же подписные издания. Ромен Роллан, Эмиль Золя – пытался читать эту жвачку. Но конечно, в миллион раз лучше были Жюль Верн, Джек Лондон, Майн Рид, О’Генри, Лесков, Салтыков-Щедрин. В 56-м году появилось после огромного перерыва собрание сочинений Достоевского в 10 томах, тираж 300 000. Маяковский в 13 томах… Про Булгакова, Набокова даже не слыхали.

В 65-м в серии «Библиотека поэта» вышла Цветаева. (К тому времени уже ее и всех читал в самиздате.) В предисловии – 50 страниц мелким шрифтом! – ни слова о самоубийстве. Автор предисловия «Вл. Орлов» написал: «Марина Цветаева – большой поэт… Но этот большой поэт пережил самую тяжелую для художника трагедию…»

Отгадайте, как заканчивается эта фраза? «Пережил самую тяжелую для художника трагедию: он остался в стороне от столбовой дороги истории. Марина Цветаева в 1917 году изменила именно духу своего великого времени – и заплатила за этой самой дорогой ценой» – осталась на обочине. А еще Орлов написал: «Цветаева почти до самого конца не разлюбила жизни». Эти предисловия сейчас стоило бы издать как научное пособие для перекладывателей столбовых дорог в нашем времени, в XXI веке.

Вся биография, вся судьба – в топонимике.

Я родился в Шелапутинском переулке в родильном доме имени Клары Цеткин. (Шелапут – бездельник, оболтус, обормот, повеса, а Клара – какая-то революционерка, что ли.) Оттуда, перейдя Ульяновскую, Малую Коммунистическую и Большую Коммунистическую, принесли в Товарищеский, а по-старому – в Дурной.

Ульяновская шла от Яузских ворот до Андроновки, там она превращалась в Тулинскую и шла до Заставы Ильича, а потом превращалась в Шоссе Энтузиастов (бывш. Владимирка, каторжная).

И вот – Божьим промыслом – всё изменилось!

Родильный дом Клары Цеткин (бывш. Морозовская богадельня; того самого Морозова, что дал денег Станиславскому на МХТ) – заброшен, гниёт. Ульяновская (Ульянов – настоящая фамилия Ленина) превратилась в Николоямскую. Тулинская (в честь одного из псевдонимов Ленина) превратилась в улицу святого Сергия Радонежского. Большая Коммунистическая, как уже сказано, – в улицу Александра Солженицына, Малая Коммунистическая – в улицу Станиславского (только фамилия, без имени).

Благолепие! Только Шоссе Энтузиастов еще не догадались или не успели переименовать обратно во Владимирку. А меня вообще ни разу не переименовали.

Родилась я в купеческом одноэтажном особняке с мезонином на Таганке. Дом стоял на углу Воронцовской улицы, по которой тогда ходили трамваи, и переулка Маяковского. В конце этого переулка когда-то жил В. В. Маяковский. И моя бабушка рассказывала, как не раз встречала его на улице, с тростью, шляпой, размашисто шедшего домой.