Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 22

Обиженная либеральная интеллигенция протестовала, но в очередной раз обнаружила вокруг себя вакуум. Ни призывы к защите демократических свобод, ни пророчества о грядущей диктатуре не находили в обществе отклика. Многочисленные ущемления прав граждан, внезапно обнаруженные вокруг себя высоколобыми критиками кремлевского режима, давно уже являлись повседневной практикой для основной массы населения. А конституция, которую они призывали защищать, была построена на крови и родилась в 1993 г. из государственного переворота.

Беда либеральных критиков Путина была не в недостатке фактов или слабости аргументов, а в том, что самим ораторам уже никто не верил. Тем, кто приветствовал кровавый переворот в 1993 г., трудно было теперь разоблачать бескровный ползучий переворот, осуществлявшийся Путиным. Деятелям, не замечавшим на протяжении десятилетия систематической подтасовки результатов голосования, нелегко было доказать гражданам, что отмена выборов будет большой бедой. Тот, кто десять лет подряд публично называл собственный народ быдлом, вряд ли мог теперь рассчитывать на симпатию масс.

Между тем культурная ситуация менялась. Преодолев шок перемен, общество начинало понемногу приспосабливаться к новым условиям и находить все более эффективные средства для самосохранения и сопротивления. Власть начала испытывать очевидный дефицит интеллектуальных кадров: приходилось работать либо с людьми, репутация которых сформировалась во времена советские, либо с карьеристами, не имеющими никакой репутации. Для того чтобы создать себе имя, надо трудиться.

Социальный опыт периферийного капитализма способствовал и возрождению традиционной культуры русской интеллигенции. Опросы уже в 1990-е гг. показывали, что чем выше уровень образования, тем меньше ценилось богатство, и тем важнее было «сохранить достоинство»[56]. Немногие преуспевшие выходцы из интеллигенции, по сути дела, порвали со своей средой. Чтобы преуспеть, надо было отбросить старые привычки, связи и ценности: «Не захочешь менять, не получишь эту работу, — объясняет один из “удачливых” на страницах “Московских новостей”. — А заработки такие, что сразу отрывают тебя от привычного для тебя и друзей уровня потребления, возникают сложности в поддержании прежних связей»[57]. Напротив, большинство говорило про «неподобающее интеллигенту поведение» и «ненастоящую жизнь» своих бывших коллег, преуспевших во власти и бизнесе.

Характерно, что успеха добивались не лучшие ученые, не самые талантливые артисты. Как и в прежнее время, преимущество имели люди, обладавшие связями и «умевшие крутиться». Свобода от моральных ограничений была другим важным условием успеха. Победителями оказались именно те, кто в наименьшей степени были способны остаться интеллигентами.

К этому добавился разрыв между поколениями. В 1993—1994 гг. либеральные профессора все чаще обнаруживали, что студенты уже не доверяют им, враждебно встречают их рассуждения о либеральных ценностях. Андрей Немзер в газете «Сегодня» с возмущением рассказывал про студентов-первокурсников 1975—1976 гг. рождения, которые говорили ему, «что при коммунистах не все было скверно»[58]. На собраниях оппозиции все чаще можно было увидеть прилично одетых молодых людей. Книги левых авторов, отечественных и переводных, которых за несколько лет до того и опубликовать было невозможно, стали успешно продаваться, оттесняя с полок магазинов либеральную пропаганду.

Другое дело, что становление нового типа интеллектуала, новой культурной среды требовало времени. Ведь иной культурной традиции, чем та, что пришла из советских 1960-х гг., не было. Новая традиция рождалась из опыта сопротивления, из противостояния миру коммерческого интереса. Противостояния, продиктованного не какими-то идеологическими схемами, а самой природой творчества.

Большинство русской интеллигенции, еще недавно увлекавшейся либерализмом, осознало, насколько эти идеи несовместимы с ее ценностями и интересами. Российский парадокс в том, что, приняв идеологию рынка, наша интеллигенция оказалась совершенно не приспособлена к встрече с ним. «Левизна», «социалистичность» для интеллигенции — нормальное условие профессиональной деятельности в «рыночной» системе, а профессиональный крах многих «элитных» интеллектуалов оказался не более чем следствием их веры в либеральные ценности.

Открывая для себя все это, наши интеллектуалы понемногу осознавали и глубинный фундаментальный антидемократизм неолиберальной идеологии. Причем не только в ее «российском варианте». Ведь если «социалистическим» структурам отказано даже в роли «стабилизатора» рыночной системы, единственной гарантией порядка остается государственное насилие — последний довод власть имущих.

В России с ее слабым гражданским обществом, выбирать приходится однозначно: или отказ от свободного рынка, или отказ от демократии. Насколько радикальной сделалась в итоге интеллигенция — вопрос другой. Ее оппозиционность колебалась от умеренного социал-демократизма до революционных идей. Растущее недовольство, однако, не находило себе политического выражения, оставаясь до поры культурной тенденцией. Чтобы выразить протест, требовались новые политические силы, не обремененные грузом прошлого.

В 1930-е гг. сталинским начальством в Москве был взорван храм Христа Спасителя. На его месте предполагалось построить Дворец Советов, грандиозный символ новой власти. Этот проект так и не был завершен. Там, где стоял собор, осталось лишь «мокрое место» — бассейн «Москва». Теперь здесь решено было восстановить собор — символ реставрации старой России.

Если в начале перестройки интеллектуалы вели затяжные дискуссии о том, «какая дорога ведет к храму», то новый режим попытался решить вопрос раз и навсегда, соорудив грандиозный храм в центре столицы. Внутреннее убранство исторического здания давно утрачено и невосстановимо, но зато храм должен был превратиться в грандиозный комплекс, включающий: два конференц-зала, центр множительной техники, видеоцентр, двухэтажную автостоянку, пищеблок, магазины, душевые с раздевалками и туалетами. Рядом решили построить еще две новые часовни, церковно-приходскую школу и другие сооружения.

В стране не было денег на школы и больницы, разрушались дороги. Но грандиозный план «восстановления храма» получил одобрение. Видимо, опасаясь, что новый храм повторит участь Дворца Советов, официальные лица торопились приступить к сооружению торгового центра, которому предстояло стать как бы подножием, фундаментом собора. Если Иисус Христос начал свою деятельность с изгнания торгующих из храма, то реставрация «православных ценностей» начиналась и заканчивалась появлением торговцев на месте храма.

Неолиберальная концепция экономических преобразований никогда не получала поддержки населения на выборах. Более того, она почти никогда не опиралась на оформленную политическую партию. Неолиберальная идеология полностью доминировала в средствах массовой информации и пользовалась восторженной поддержкой большинства интеллигенции. Ее иногда тайно, иногда явно принимала и партийная элита. Но для того чтобы взяться за осуществление подобных проектов на практике, требовались радикальные политические сдвиги. До тех пор пока сохранялся Советский Союз, а возглавлявший его Михаил Горбачев цеплялся за традиционные институты, полномасштабное осуществление неолиберального проекта оказывалось затруднительным. Крах Советского Союза создал возможность для демонтажа традиционных общественных и политических институтов. Теперь было расчищено и поле для радикальных экономических перемен.

На первых порах проведением в жизнь «курса реформ» занималась группа Геннадия Бурбулиса, Сергея Шахрая, Егора Гайдара. После того как все эти деятели полностью провалились, на первый план вышла новая группа, получившая в прессе прозвище «молодых реформаторов» (Анатолий Чубайс, Борис Федоров, Борис Немцов, Сергей Кириенко). Но и в том и в другом случае ключевой фигурой оставался Анатолий Чубайс, которого шведский идеолог неолиберализма А. Ослунд восторженно назвал «потрясающим политиком, который всегда все делал правильно настолько, насколько это вообще возможно»[59].