Жилец - Холмогоров Михаил Константинович - Страница 44

Но Штейну повезло. Его «бросили» на создание особой группы, дело потихоньку двигалось, и хотя чуть не лопнуло в один прекрасный день, но все же настал миг, когда Арон Моисеевич простился с Лубянкой. Наверно, это опять было понижение, но иному повороту в карьере радуешься больше, чем самому почетному возвышению. Он выбывал из опасной игры в центральном аппарате, обретал относительную независимость, а само дело представлялось крайне интересным. Если бы не нюансы.

Ситуация с Фелициановым была идиотской. Загребли его случайно, по записной книжке арестованного Панина в ту пору, когда Штейн получил новое задание от Менжинского. Готовясь к допросу, а главное, уже в ходе разговора, даже с первого взгляда уполномоченный ОГПУ решил, что Фелицианов мог бы сгодиться ему, о чем и было доложено первому заму председателя, и Менжинский, посмотрев на подследственного, одобрил выбор Штейна. Но чуткие стены Лубянки донесли о создании особой группы под крылом Менжинского Железному Феликсу – принципиальному противнику всех и всяческих игр с классовым врагом, и сама идея была едва не угроблена. Тем временем ушлый Лисюцкий дожал Фелицианова, и тот едва не подвел себя под расстрел. Во всяком случае, сам Лисюцкий хлопотал о высшей мере социальной защиты советского государства от несостоявшегося филолога и проявил при этом упорство фанатическое, добравшись до кабинета Ягоды, которого без труда убедил в чрезвычайной опасности Фелицианова для общества. Видно, Люциан Корнелиевич никак не мог смириться с прихотью природы, одарившей его двойником. Но для Штейна, романтика сыска и в известной степени идеалиста, настырность Лисюцкого означала необходимость влезать во внутриведомственные интриги, искать защиты для Фелицианова у Менжинского, а в лице товарища по работе схлопотать смертельного врага. Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба, но ягодовские костоломы угробили Панина, и дело развалилось. Штейн сумел добиться для своего подопечного относительно мягкого приговора. Да на всякий случай из газетного отчета о разоблачении шпионской группы Панина и Любимова имя Фелицианова убрали. В июле Дзержинского, грех говорить, но слава богу, не стало, и затея его первого зама воскресла.

Сейчас перед уполномоченным ОГПУ сидел человек настороженный и озлобленный. Враг. А Штейну нужен деятельный союзник.

– Вы, Георгий Андреевич, уже играли в молчанку. Результат известен. Я жду.

– От меня вы больше ничего не дождетесь. Всего, что вам надо было, вы добились. Добавить нечего. О степени моей вины – нулевой! – вам прекрасно известно. Чего вы еще от меня хотите?

– Сотрудничества.

– Ну уж этого я вам никак не могу обещать. Тем более что мне уже таковое предлагали. А результат отказа только убедил меня в правильности.

– Речь идет о другом сотрудничестве.

– Все равно. Я ни в каком роде не желаю ни в чем помогать вам. И вообще не понимаю, зачем вы меня привезли сюда.

– А вам что, хорошо было в лагере? Может, мы вам слишком уютную зону предоставили? По вашему виду незаметно. Но у нас есть и другие лагеря. За Полярным кругом. Или в песках Туркестана. Ах, этот юг, ах, эта Ницца… Так, кажется, Тютчев говаривал? Можем и в те края отправить. Погреться. В Туркестане сейчас большая стройка затевается, без работы не останетесь.

– Какая разница, где умирать?

– Вам – никакой. А у нас есть свои виды.

– Много на себя берете. В смерти вы вольны, но не более того. А к смерти я готов. И напрасно вы мне помешали.

– Насчет своей готовности отправиться на тот свет вы ошибаетесь. За доказательством дело не станет. Но сегодня я бы не хотел прибегать к мерам крайним и болезненным. Все-таки не забывайте, где вы находитесь. Здесь нет решеток на окнах, и трамваи звенят, и птички поют… Но это ровным счетом ничего не значит. Вы в тюрьме. А условия отбывания срока – это уж наша забота. Так вот, перехожу к делу.

– Я, гражданин уполномоченный, ясно сказал, что никаких дел со мной прошу не начинать.

Фелицианов ожидал, что Штейн взорвется, вспылит, и эта казнь в невесомом кресле кончится где-нибудь в камере. Привыкнув к мысли о быстром конце, Георгий Андреевич торопил время, а всякая неопределенность оттягивала муку.

Нет, Штейн не взорвался, не вспылил – он всякого навидался. Ламывать приходилось и не таких. В частности, и вежливым пренебрежением к личному оскорблению. Он просто переменил планы на сегодня и решил не посвящать заключенного в суть дела. Успеется. Он согнал с лица добродушную иронию, стал сух и официален.

– В соответствии с режимом отбывания заключения, – заговорил Штейн скрипуче-канцелярским голосом, – вам вменяется в обязанность чтение некой рукописи. По прочтении вам надлежит написать рецензию на это произведение. Норма чтения – двести страниц в день. На сегодня вы лишаетесь прогулки и обеда.

Со стеллажа извлечена была толстая папка на добрую тысячу страниц. Штейн, аккуратно положив ее перед Фелициановым, ушел. Урчание мотора за окном означало, что он отбыл домой. А может, к начальству. Кто его знает?

Георгий Андреевич остался один.

Когда ты на свободе, бульвары представляются средоточием тишины. Мы, оказывается, умеем не слышать. Сейчас же уличные гулы обвалились на слух несчастного Фелицианова, они дразнили арестанта, манили на волю, вселили в душу лихорадочное беспокойство. Он закрыл форточку – не помогло: чуть глуше, но еще заманчивей и соблазнительнее. Слух обостряется, зачем-то нестерпимо хочется связать обрывки разговоров у трамвайной остановки – она как раз напротив ворот особняка.

Георгий Андреевич метался из угла в угол, не в силах сосредоточиться ни на одной мысли. А ведь надо хотя бы попытаться понять свое новое положение, выработать линию поведения со Штейном… Он вышел из комнаты.

Никуда его конвоиры не делись – вот они, все три добрых молодца молчаливо стоят в коридоре. Указали, где туалет, ванная, во все прочие помещения – «Не положено!» И, как часовые у мавзолея, замерли у дверей, невесть куда ведущих.

Не положено так не положено, Георгий Андреевич вернулся в гостиную. Опять ходил из угла в угол, отмерив по диагонали одиннадцать шагов. Так ни до чего не додумавшись, из простого любопытства – он не намеревался делать этого – развязал тесемки.

Титульного листа не было. Ни названия, ни фамилии автора. Почерк витиеват, особенно на первых страницах, с вычурными писарскими кудрями вокруг прописных и тех элементов строчных, что витают над строкой или играют под нею. Текст начинался, как у каждого третьего графомана, с весеннего пейзажа: «Весна в тот год выдалась поздняя, зато дружная». И пошло-поехало: ручейки, зеленя, птички райские щебечут… Страниц семь усердного и равнодушного описания природы, знакомой Фелицианову по гимназическим каникулам на Кавказе. Действие, видимо, происходило там, в долинах Терека. Но до действия далеко – длинная и корявая этнография русских поселений на границе с Чечней и Дагестаном, быт казачества, долгое, страниц на сорок, детство с материнской лаской, отцовым ремнем и обидами на драчливых товарищей, преодоленными упорными тренировками с бодливой козой и воспитанным в самом себе бесстрашием.

Один эпизод, впрочем, растрогал Фелицианова: козу Маланью, на которой мальчик отрабатывал приемы борьбы, зарезали и съели. Сильные искренние чувства каким-то образом передаются робкой на перо руке, неведомо как находятся точные слова и к месту.

Мало-помалу Георгий Андреевич втянулся. Оказывается, за эти месяцы он страшно соскучился по написанным буквам – в лагере даже клочка газеты не увидишь, о книгах и говорить нечего. В студенческие годы он занимался немного редактированием – в основном статей для одного мелкого декадентского журнала, изредка попадались рассказы, но с романом он имел дело впервые. Впрочем, романом эту аморфную громаду текста назвать трудно – концы не вязались с концами, своенравная мысль убегала от самого автора. Но уже забрезжили какие-то собственные соображения, тут, конечно, есть что доводить до ума. Хорошо бы с автором поговорить.