На переломе. Философские дискуссии 20-х годов - Коллектив авторов - Страница 88

Там мы читаем:

«…в настоящее время мы должны признать, что подбор не играет той роли, которую приписывали ему раньше; он ничего не создает, а лишь находит и выделяет то, что было уже прежде. Модификации или простые вариации не играют роли в общем ходе эволюционного процесса, так как они не наследственны».

И дальше:

«Как бы то ни было, мы смело можем признать в настоящее время, что мутации несомненно играют важную роль в общем ходе эволюционного процесса, так как этим путем возникают новые свойства».

Это — не просто «сдвиги», а целый бунт против дарвиновской «системы», и нашим натуралистам, очевидно, придется выбирать между методом и системой, между дарвинизмом в широком смысле слова и дарвинизмом, превратившимся в нечто сектантское, консервативное.

Поскольку эти сдвиги носят общий характер, в них заинтересованы и мы, философы-марксисты, так как диалектический материализм — это научное миропонимание.

Не претендуя на разрешение поставленных «сдвигами», вопросов в плоскости биологии, мы покажем, как далеко разошлись новейшие течения с дарвинизмом в узком смысле слова, покажем также и то, что некоторые формулировки новых течений для марксизма вполне приемлемы, а некоторые могут быть с успехом синтезированы с дарвинизмом.

Воспользуемся для этого последней работой Берга «Номогенез»[163], где он отчетливо формулирует свои положения в противовес дарвиновским.

По Дарвину

Все организмы развились из одной или немногих первичных форм, т. е. монофилетично или олигофилетично.

По Бергу

Организмы развились из многих тысяч первичных форм, т. е. полифилетично.

По вопросу о моно-полифилетизме имеется громадная литература, разобраться в которой нам, неспецам по естественным наукам, нет никакой возможности, но читателя, привыкшего ставить вопросы широко, а не только узко-экспериментаторски, поражает метафизичность постановки вопроса как дарвинистами, так и противниками последних.

Все построено по формуле «или — или»: дивергенция или конвергенция, один предок или много их и т. п. Дарвинисты, защищая монофилетизм (происхождение от одного предка), учитывают только одну сторону дела, т. е. внутренние противоречия, и как бы абстрагируются от внешних, т. е. от противоречий организма, вида и т. п. и среды.

А между тем следовало бы вспомнить слова самого Дарвина (письмо к М. Вагнеру от 13/Х 1876 г.):

«По моему мнению, я сделал одну большую ошибку в том, что не признал достаточного влияния прямого воздействия окружающего, т. е. пищи, климата и пр., независимо от естественного отбора… Когда я писал «Происхождение видов» и несколько лет после того я находил очень мало хороших доказательств в пользу влияния окружающей среды; теперь набралась большая армия доказательств».

Не учесть влияния среды — это значит пройти мимо половины дела. К сожалению, у учеников Дарвина абстрагирование от внешних противоречий так сильно, что ламаркизм, обращавший внимание как раз на последние, считается чуть ли не антиподом дарвинизма.

Наоборот, у защитников полифилетизма палка перегнута в сторону метафизики самого худшего порядка. Так, например, в «Номогенезе» Берга мы читаем: «Сторонники теории отбора объясняют различия в строении организмов как результат дивергенции, т. е. расхождения признаков на основе изменчивости, случайной полезности, борьбы за существование и переживания наиболее приспособленных. Сходства же толкуют как нечто изначальное, как следствие наследования признаков от общих предков. Но сплошь и рядом наблюдаются сходные признаки у двух организмов, принадлежащих к столь разным группам, что о наследовании сходных черт от общих предков не может быть и речи. Таковы, например сходства между китами и рыбами или между дельфинами и ихтиозаврами. Чтобы и у китов, и у рыб случайно появились одни и те же признаки, притом специально предназначенные для жизни в водной среде, это столь невероятно, что даже сторонники Дарвина не решаются на такое объяснение. Здесь откидывают участие естественного отбора и говорят о том, что сходные условия вызывают появление сходных черт. Но при подобном толковании упускают из виду, что становятся на точку зрения изначальной целесообразности…»

Как видит читатель, Берг очень метко подхватывает момент стихийного синтезирования дарвинизма и ламаркизма, но сам он безнадежно застрял в решетке своей «конвергентной» головой, раздувшейся от обилия в ней святых духов: вместо того чтобы иметь дело с действительной, материальной конвергенцией, он предпочел конвергенцию «изначальной целесообразности». Для нас, по крайней мере, в этом «великом» споре нет узлов, которые приходилось бы разрубать: они распутываются путем синтеза.

Рассматривая организм в его внутреннем развитии, абстрагируясь от внешних противоречий, мы признаем монофилетизм, но, как только учтем влияние внешней среды, мы признаем и полифилетизм. Маленький пример:

Длинноголовые при неизменных внешних условиях дадут в потомстве только длинноголовых, но эти последние, попадая в иные условия, обычно трансформируются в недлинноголовых.

По Дарвину

Дальнейшее развитие организмов шло дивергентно.

По Бергу

Дальнейшее развитие шло преимущественно конвергентно (частью дивергентно).

Мы уже говорили об этом выше, так как в натуралистической литературе вопрос о моно-полифилетизме тесно связан с дивергенцией и конвергенцией, и нам лишь приходится повторить: этот вопрос, очевидно, решается по-разному в каждом отдельном случае в зависимости от того, что в данный период времени преобладает, внутренние или внешние противоречия.

Формулировка дарвинистов для нас неприемлема своей однобокой категоричностью, а формула Берга — ублюдочна: «преимущественно», «частью», хотя ближе к истине, признавая обе линии развития.

По Дарвину

Все организмы развиваются на основе случайных вариаций.

По Бергу

…на основе закономерностей.

Здесь марксист не может сомневаться в выборе: он дарвиновскую формулу должен самым решительным образом отмести.

Вплоть до XVIII в. в материализме господствовал такой взгляд на мир: неисчислимое количество атомов носится в пространстве, образуя различные комбинации; отдельные из них, случайно оказываясь приспособленными к окружающим комбинациям, надолго сохраняют свою устойчивость. Для этих материалистов мир, в сущности говоря, представляет собою хаос.

Дарвин под «случаем» понимает не произвол, а такое явление, причина которого нам неизвестна, нами не прослежена; его понимание «случая» то же, что и Энгельса: нет следствия без причины, но в иных случаях причинно-следственная цепь для нас как бы разорвана, причем в наших руках только «следственная» ее половина.

Такое понимание «случая» вполне научно, но дарвиновская теория развития на основе случайных вариаций возвращает нас к атомическому материализму с его миром-хаосом, поскольку мы учтем, что вариаций, по Дарвину, бесконечно много: «Количество существовавших когда-то промежуточных разновидностей должно быть поистине огромно и стоять в соответствии с тем огромным масштабом, в каком совершался процесс истребления» («Происхождение видов»).

Если число вариаций ограничено, то мы можем их предвидеть с большой степенью вероятности.

Так, например, если мне дана связка в десять ключей, из которых один подходит к данному замку, то я могу рассчитывать на успех попасть на нужный ключ в 10 % для первого раза, в 11,1 % — для второго раза, в 50 % — для 9 раза и т. д.

Если же в этой связке количество ключей «поистине огромно», то практически человечество попадает в сферу непознаваемого, в сферу кантовской вещи в себе, sui generis.