Неверная - Али Айаан Хирси - Страница 33

Я по-прежнему скучала по отцу. Безответственность Люси по отношению к ребенку ужаснула меня, и, признаюсь, я отчитала ее. Мы рассорились. Но, под влиянием Люси или нет, я постепенно стала относиться проще к своему черному покрывалу. Я начала осознавать, что скоро не смогу надевать его: в офисе в Найроби мне наверняка не разрешат работать в хиджабе.

Самым главным, конечно, было мое намерение вести себя скромно. Я стала надевать длинное строгое платье, как Халва, и избегать сестры Азизы – я знала, что она это не одобрит.

Мы окончили курсы в сентябре 1989 года. Люси, уже с заметным животом, провалила экзамен, а мы с Хавейей получили самые лучшие дипломы секретарей из колледжа Вэллей. В приподнятом настроении мы вернулись домой и сказали маме, что она может больше не беспокоиться об оплате жилья. Теперь мы будем работать и сможем поддерживать ее.

Мама встала со стула, на котором она обычно сидела возле жаровни. Ее лицо пылало от ярости. Она была непреклонна: мы не будем работать. Для мамы молодая, незамужняя девушка, работающая в офисе, была почти что проституткой. Бабушка полностью ее поддерживала.

– Деньги, заработанные женщиной, еще никого не сделали богатым, – выдала она очередную доисторическую пословицу.

Я повернулась к Хавейе и жестко сказала по-английски:

– Тогда мы съедем.

Теперь я знала, что существуют хостелы; мы сможем снять там неплохой номер и жить сами по себе.

Возможно, мама понимала по-английски лучше, чем я думала. Когда мы отправились в свою комнату, она пошла на рынок и купила много еды и три навесных замка. Вечером, когда мы с Хавейей собрались погулять, оказалось, что все двери заперты.

– Вы никуда не пойдете, – сказала мама. – Вот еда – приготовьте ее, если проголодались.

Хавейя взбесилась. Сорвав с себя платье и головной платок, она закричала:

– Может, это моя цель в жизни – стать проституткой! Я знаю все о том, как забеременеть! Посмотри на мои груди и бедра. Я подзову любого мужчину за окном, попрошу его дать мне свою сперму и ЗАБЕРЕМЕНЕЮ!

Она кричала несколько часов. Я заметила, что мама по-своему наслаждалась хлестким, резким языком, на котором говорила сестра, но не смягчалась.

Потянулись дни взаперти, наполненные яростью и скукой. Я обнаружила в себе такую силу гнева, о которой даже не подозревала. Через окно мы передали записки соседям и попросили отнести их Халве и Саре. Мать Халвы пришла к нам, чтобы попытаться убедить маму, что нельзя держать нас взаперти всю жизнь. Это был не выход. Мы умные девочки, у нас нет отца, и, в конце концов, у мамы нет других средств к существованию. Она сказала маме, что мы сможем найти работу в хорошей мусульманской фирме, где нам хотя бы позволят носить головной платок.

Мама снова обратилась за помощью к Фараху Гуре и другим мужчинам Осман Махамуд. Фарах Гуре согласился, что у мамы есть полное право запретить нам работать, если она считает, что так будет лучше. Но мы не могли выйти замуж, потому что отец не смог бы дать свое благословение. А запереть нас в доме – это только временная мера. Фарах Гуре сказал, что единственный выход теперь – отправить нас в Сомали, хорошую мусульманскую страну. Возможно, мы найдем там работу; в любом случае, нам пойдет на пользу жизнь среди сомалийцев.

Маме ничего не оставалось, кроме как согласиться. Когда нам сказали, что мы поедем в Сомали, я пришла в восторг. Хавейя сказала мне:

– Айаан, вернись с небес на землю. Тебе там не понравится.

Она знала, чего я жду: что меня там признают и полюбят. Я думала, что в Сомали будет много достойных людей, которые относятся друг к другу как положено; что местные сомалийцы будут совсем не такими, как те, которых я встречала в Кении. Джавахир рассказывала мне, что там нет насилия и преступлений. Там всегда тепло, нет ни холода, ни туманов, которые не редкость в Найроби. Всю жизнь мама говорила мне, что во всем плохом, что было в ее жизни, виноваты кенийцы; а Сомали была синонимом справедливости и чести. В Сомали все пойдет как надо и обретет смысл.

Еще я узнала новость о том, что силы ДФСС продвинулись через север страны до самого Бари. Отец уже однажды был в Сомали, но, в отличие от некоторых беглецов, он отверг предложение отказаться от борьбы и стать приверженцем широкой улыбки Сиада Барре. Казалось, режим Сиада Барре вот-вот падет, скоро наступит мир, и все беженцы смогут вернуться домой.

В марте 1990 года, когда мы отправились в путь, мне было двадцать лет. Я боялась Могадишо, но была рада уехать от мамы из Найроби и вернуться в свой настоящий дом, к своим корням.

Едва мы вышли из самолета в Могадишо, на нас обрушилась жара. Я была в таком восторге, что помощник Фараха Гуре, сопровождавший нас, не выдержал и рассмеялся. Но меня испугал царивший вокруг хаос. Взлетная полоса была всего лишь дорожкой, проложенной по песку. Пассажиры копались в огромной куче чемоданов и сумок, бесцеремонно сваленных прямо под самолетом. За воротами аэропорта нас тут же обступила толпа мужчин, наперебой предлагавших подвезти до города. Во всем происходящем не было никакого порядка.

Но это было не важно – подумаешь, аэропорт. Своей родине я готова была простить все что угодно.

В сумерках Могадишо был прекрасен: тогда клановая вражда еще не превратила его в выжженные руины. Мы ехали к дому Марьян Фарах, и пейзаж за окном такси казался таким родным: величавые итальянские дома, улицы, посыпанные мелким белым песком. Все люди были похожи на меня – высокие и стройные. Женщины были одеты в длинные узорчатые dirha. Я чувствовала, что наконец-то дома.

Марьян Фарах, первая жена отца, жила в большой белой вилле в районе Каза Популяре, неподалеку от площади Трибунка. Не знаю, кого я ожидала увидеть, но точно не цветущую, уверенную в себе мачеху, работающую в правительстве.

Там я познакомилась со своими совершенно разными сводными сестрами. Арро, которой исполнилось двадцать пять, была похожа на отца – и на меня: тот же круглый лоб и высокие скулы. Невысокая, изящная, она была одета в зеленовато-лиловую dirha, прозрачную настолько, что сквозь нее виднелись лямки лифчика. Арро училась на медицинском факультете.

Ее младшая сестра, Иджаабо, недавно закончила школу. Ее плотная фигура была скрыта под толстым грязно-коричневым исламским платьем.

Махад зашел к нам в тот вечер. Я с трудом узнала его. Брат никогда не был толстяком, но раньше, в Кении, он был каким-то мягким и пухлым. Теперь он стал выше, мускулистее, а его кожа еще больше потемнела от солнца. Два года Махад жил в Могадишо, учился в международном колледже. Но за это время он успел съездить в Бари. И увидеться с отцом.

Папа был в Сомали! Всего в нескольких милях от нас, и Махад останавливался у него! Мое сердце заколотилось.

Абех жил в местечке Аил, на побережье, недалеко от Бари. Он проник в страну вместе с силами ДФСС, которые после ожесточенных боев все же захватили почти всю бывшую территорию Иссе Махамуд. Теперь отец организовывал новую администрацию на «свободных» сомалийских землях.

Ситуация в Аиле была стабильной, но путь туда из Могадишо было очень опасен, поэтому Махад пока не мог взять нас с собой. Бандиты безнаказанно хозяйничали на спорных территориях, грабили и насиловали женщин на дорогах. В сезон дождей машина могла застрять в грязи на несколько дней. Нам оставалось ждать, пока возобновится воздушное сообщение. Но с Абехом все было в порядке, поэтому мы сохраняли спокойствие.

В первый же вечер мы отправились на прогулку в один из районов на побережье океана, где дул прохладный бриз. Я глубоко вдыхала знакомый запах чеснока, благовоний и соленого моря и вспоминала, как играла здесь когда-то в детстве. Сняв туфли, я пошла босиком, и мелкие белые песчинки касались моих ног. Какое наслаждение!

В Найроби было пыльно, а когда шли бесконечные дожди, пыль превращалась в грязь, поэтому я никогда не чувствовала себя чистой. Еще в Найроби все ложились спать рано, а здесь, в Могадишо, по вечерам жизнь только начиналась. Магазины были открыты, и только их распахнутые двери освещали окрестности – уличных фонарей в этом районе не было. Повсюду гуляли люди, молодые семьи с детьми.