Неверная - Али Айаан Хирси - Страница 20

Так что я была озадачена. На следующий день учитель, мужчина, начертил на доске диаграммы и написал несколько слов, после чего одноклассницы стали хихикать. Возможно, там было и слово «менструация», но я точно не помню. Я вообще не понимала, о чем идет речь.

И вот, через два года, я проснулась утром – а у меня по ногам течет кровь. На бедрах не было порезов, и я никак не могла сообразить, в чем дело. Так продолжалось весь день, трусики промокли, а их у меня было немного. Поэтому я быстро сполоснула их и спрятала за бойлером, чтобы просушить. Так продолжалось несколько дней подряд, я перестирала уже все нижнее белье. Мне пришлось надеть еще влажные трусики. Я испугалась – вдруг у меня внутри какая-то рана и я умру? Маме я ничего не сказала, догадываясь, что происходящее является чем-то постыдным, хотя сама не знала почему.

Хавейя вечно шпионила за мной. Она нашла трусики с пятнами и вбежала в гостиную, размахивая ими. Мама закричала на меня:

«Грязная проститутка! Чтоб ты была бесплодна! Чтоб ты заболела раком!» – и стала колотить кулаком. Я убежала и спряталась в ванной.

И тут ко мне зашел Махад. Я буду вечно благодарна ему за то, что он сказал:

– Послушай, Айаан, это нормально. Это будет случаться каждый месяц, потому что ты женщина и можешь забеременеть. – Он протянул мне десять шиллингов: – Вот все, что у меня есть. Иди в магазин и купи там три пачки прокладок. Это маленькие пухлые бумажные полотенца, которые нужно класть в трусики, – они будут впитывать кровь.

– А когда это случилось с тобой и где твои прокладки? – спросила я.

– Со мной такого не происходит, потому что я мужчина, – ответил он.

В тот раз Махад впервые отнесся ко мне как друг и союзник, а не мучитель.

Через несколько дней мама успокоилась – возможно, бабушка поговорила с ней. Мама усадила меня и рассказала, что это женское бремя и теперь мне придется сшивать лоскуты и вкладывать их в трусики, а потом стирать их. Но мне было все равно – у меня были прокладки.

Потом это больше не обсуждалось. В нашем доме разговоры о том, что между ног, были под запретом. Я знала о сексе то, что следовало, и мама знала, что я знаю об этом. Я была сомалийкой, а значит, моя сексуальность принадлежала главе семьи – папе или дядям. Разумеется, я должна была оставаться девственницей до свадьбы, иначе бы навлекла вечный, несмываемый позор на отца и весь наш клан. Место между ног было зашито, и шрам мог раскрыть только мой муж. Не помню, чтобы мама рассказывала мне об этом, но я это твердо знала.

После первых месячных я прочитала в учебнике биологии главу о размножении человека, которую миссис Карим тактично пропустила, и пошла на дополнительные лекции по «уходу за телом», которые районная медсестра читала каждый год. Она объяснила нам, что мы теперь можем забеременеть, рассказала о контрацепции, о матке и эмбрионе. Но не проронила ни слова о том, как сперматозоиды попадают в яйцеклетку. Сказала только, что сперма есть, и все. Это мне не слишком помогло.

Я знала, что секс – это плохо. Порой вечерами, когда мама прочесывала округу в поисках Махада, а я ходила с ней и выслушивала ее бесконечные жалобы на запах сукумавики, мы натыкались на пары, которые занимались любовью в переулках. Там было темно, так что мы замечали их, только когда подходили совсем вплотную. Когда это случалось, мама хватала меня за волосы, утаскивала оттуда и била, как будто это я занималась там сексом.

– Скажи мне, что ты ничего не видела! – кричала она.

Мы с Хавейей вступили в тот возраст, когда нам нельзя было выходить из дома без сопровождения. Через месяц после моей первой менструации мама решила, что мы с сестрой не должны больше ходить в сомалийское медресе, где мальчики и девочки учились вместе и в класс набивалось по пятьдесят школьников разного возраста. Учитель – ма’алим – даже не видел, кто честно повторяет за ним, а кто просто шевелит губами, и уж тем более не замечал многозначительных взглядов, которыми часто обменивались ученики.

К тому же по дороге в медресе мы с Хавейей развлекались, как только могли. Однажды мы с еще двумя сомалийками придумали такую игру: подходили к маленькому ребенку на улице, брали его за руку и вели за собой, а потом оставляли у ворот какого-нибудь дома, звонили и убегали. Когда хозяева открывали ворота и выглядывали наружу, сначала они никого не видели, а потом опускали взгляд и замечали незнакомого малыша, который никак не смог бы дотянуться до звонка. Они были в недоумении, ребенок плакал, женщины поднимали шум, ища своего кроху. Сейчас это совсем не кажется мне забавным, но тогда мы просто умирали со смеху.

Однажды толстые, крикливые женщины поймали нас у медресе и сказали учителю: «Это сделала вот она и еще она». Вечером нас избили особенно жестоко, а потом мама наняла приходящего проповедника, чтобы он по субботам учил с нами Коран.

Молодой угрюмый проповедник, который недавно приехал из далекой сомалийской деревни, учил нас по старинке. Мы открывали первую суру Корана, брали длинную дощечку, записывали строчки по-арабски, учили их наизусть, читали по памяти, потом мыли дощечку с почтением, ведь теперь она была священна. Затем все повторялось снова, и так целых два часа. За каждую ошибку нас били по рукам или ногам длинной заостренной палкой. Смысл заученных строк не обсуждался. Часто мы даже не знали, что означают эти слова – нам приходилось запоминать текст на языке, который мы едва помнили, а другие дети не знали вовсе.

Это было скучно и утомительно. По субботам у меня было столько дел. Сначала – домашнее задание. Потом я несколько часов занималась волосами: мыла их шампунем, смазывала кокосовым маслом, а мама заплетала их в десять-одиннадцать тугих кос – только тогда они кое-как укладывались и лежали ровно целую неделю. После этого мне надо было постирать свою школьную форму, а еще, по просьбе мамы, – форму Хавейи и Махада. Ну и убраться в своей части дома. А еще, из-за того что наш новый учитель требовал, чтобы все было по старинке, перед каждым уроком мне приходилось делать чернила – скрести уголь обломком черепицы, а потом осторожно смешивать в миске полученную черную пыль с молоком и водой.

Однажды в субботу мама побила меня за то, что я не закончила стирку и уборку и не вымыла голову; я сделала только домашнее задание. К тому же я посмела ей перечить. Когда мне надо было смешивать чернила, я уже кипела от возмущения из-за такой несправедливости.

Я сказала Хавейе:

– Знаешь что? Я не собираюсь больше это делать. Возьми книгу, и мы закроемся в ванной. Ты будешь сидеть тихо, тогда тебя не побьют.

Когда пришел учитель, в комнате не оказалось ни дощечек, ни циновок, ни чернил, ни детей.

Мама встала под дверью ванной и начала ругаться. Потом учитель попытался уговорить нас выйти, но мы отказались.

– Люди перестали писать на деревянных дощечках пятьсот лет назад, – ответили мы ему. – Вы примитивны. Вы не учите нас религии как подобает. К тому же вы не наш родственник, поэтому вы не можете находиться здесь без разрешения нашего отца и, как велит Коран, должны покинуть дом.

В конце концов мама сказала учителю, что ей надо уходить, так что он не может оставаться в доме. Она заплатила ему за месяц и попросила больше не приходить. Он ответил: «Ваших детей нужно научить послушанию, и я могу помочь в этом. Но если вы не хотите, то на все воля Аллаха» – и ушел. За ним ушла мама, а потом бабушка отправилась к родственникам из клана Исак. И оставила ворота открытыми.

Мы с Хавейей прислушались, поняли, что дома никого нет, потихоньку выскользнули из ванной и выглянули в окно: учитель шел по дороге в сторону Истлея. Свобода! Хавейя тут же убежала к подружкам, а мне вдруг стало совестно. Боясь неизбежного наказания, которое ждало меня вечером, я принялась было за уборку, но тут вспомнила, что ворота все еще открыты.

Когда я взялась за решетку, на мое запястье легла чья-то ладонь. Передо мной стоял учитель, а рядом с ним какой-то незнакомец. Похоже, ма’алим привел из Истлея друга, зная, что не имеет права оставаться с девочками наедине. Мужчины затащили меня в дом, учитель завязал мне глаза и начал изо всей силы колотить палкой, чтобы преподать урок послушания.