Колодец старого волхва - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 15

– Вот начали поход! – толковали старики. – Вот князю божий знак!

– Не я один буду Белгороду обороной от печенегов, – проворчал Явор, оглянувшись на нескольких парней гончарного конца. Их изукрашенные кулаками замочников лица красноречиво говорили, что не все удалые молодцы ушли из города с князем. – Ну, вроде унялось…

Он провел тыльной стороной ладони под носом, проверяя, не будет ли свежей крови. После стычки с Добычей его гнев поостыл, досада улеглась. Оправив пояс, Явор хотел вслед за кметями идти в детинец, но на пути у него снова оказалась Медвянка.

– Не горюй – ты теперь краше прежнего будешь! – сказала она, глядя на Явора с игривым одобрением. – Коли не лицом, так славою. По мне – кто не из боязливых, тот и красавец!

– Правда ли… – недоверчиво пробормотал Явор. Такого он от нее еще не слышал.

В звонком голосе Медвянки слышался скрытый смех, она улыбалась с ласковым лукавством. Теперь, не то что в день их первой ссоры, досада Явора уже не была ей безразлична. Его нахмуренные брови и резкий отчужденный голос живо напомнили ей, как он чуть было не ушел от нее в чудской поход. Теперь ей хотелось его успокоить и укрепить его расположенье к ней.

Вынув из рукава платок, Медвянка подала его десятнику. Недоверчиво глядя на нее, Явор взял платок из ее рук и бессознательно поднес к лицу. Кровь почти унялась, но одолжение Медвянки от этого не теряло в цене. Девушка дарит парню платочек в знак своей любви, и никто из белгородских парней не мог похвалиться платочком Медвянки.

– Возьми себе, – великодушно позволила она. Но тут же спохватилась – много чести! – и поспешно добавила, желая притушить значение дорогого подарка: – Не стирать же мне за тобой…

Она хотела еще что-то сказать, но подумала, что и так сказала слишком много. Не прощаясь, Медвянка повернулась и побежала догонять родичей, давно ушедших домой в детинец. Явор смотрел ей вслед, держа в руке подаренный платок и на пробу подрагивая крыльями носа. Кровь больше не шла – видно, Медвянка заговорила ее. В сердце Явора мешались остатки досады и обиды, недоумение и смутное удовольствие.

«Хороша любовь! – подумалось ему. – Пожаловала милостью, княжна светлая, Хорсова дочка! Коли меня в какой рати убьют, так она мне на тот свет целый убрус с собой даст!»

И все же такой знак любви был лучше, чем никакого. С показной небрежностью Явор сунул платок за пазуху и зашагал на воеводский двор. Получив желанный подарок так неожиданно и не вовремя, Явор не мог оценить его по достоинству и радоваться в полную силу, но все же в глубине его души шевелилось какое-то смутное и теплое чувство.

На другой день на двор гончара Меженя явился отрок из дружины тысяцкого – звать ответчиком на суд. Межень со вчерашнего дня был молчалив и хмур более обыкновенного. Что за сыновей бесталанных послала ему Мать Макошь! И головы у них не умнее глиняного горшка! Уж не сглазил ли их кто, не лишил ли разума? А иначе с чего бы они вздумали ссориться с замочниками, у которых старшина дружен с епископом и вхож к тысяцкому! Как будто их отец берет по гривне серебра за каждый горшок и не знает, куда девать денег! Видно, зловредный дух Встрешник привязался к ним по дороге. Не сходить ли к Обереже, не попросить ли отвести беду, прогнать невидимого злыдня?

Сполох ходил с утра тихий и виноватый. Его праздничная рубаха, пострадавшая в драке, была выстирана и висела на веревке между полуземлянкой и погребом, служа укоряющим напоминанием об их безрассудстве.

– Не напасешься на вас полотна! – ворчала мать. – Сколько отец работает, чтоб вас, ораву, накормить-одеть! А вы за делом ленивы, только за столом проворны да добро портить ловки!

Сполох сознавал, что мать в досаде обижает их напрасно – оба они, особенно Громча, усердно копали, возили и месили отцу глину, запасали дрова, обжигали готовую посуду. Но возражать он не смел – виноваты, сказать нечего. Межень ни в чем не упрекал младшего сына, но Сполох и сам понимал, что отец думает о деньгах для продажи, которую их наверняка заставят платить. Кто бы ни был виноват на самом деле, мало надежды на то, что тысяцкий признает бедных гончаров правыми, а богатых замочников виноватыми. За сыновей, живущих при нем, отцу и придется отвечать. Да и куда деваться – ведь не оставишь родного сына в порубе

Отрока с воеводского двора Межень встретил без удивления, как ожидаемое и неизбежное несчастье. Выслушав посланца, гончар молча угрюмо кивнул и пошел к лохани мыть испачканные в глине руки. Сполох, не дожидаясь указаний, тоже пошел мыться. Вспоминая вчерашние обидные слова Молчана, он с двойным усердием оттирал глину с рук и лица, чувствуя в душе, что с удовольствием побил бы заносчивого замочника еще раз. Разговорчивый обычно Сполох сейчас помалкивал, понимая, что тысяцкого прибаутками не одолеть. Живуля тем временем доставала отцу и брату новые рубахи, чтобы хоть не стыдно было встать перед воеводой и посадскими старцами.

– Вот нам какие веселья! – причитывала она сама с собой. – Помогите нам, Матушко-Макоше, Перуне-Громоверже, Свароже-Господине!

Одевшись и расчесавшись, гончар с сыном отправились в детинец. Теперь как раз был четверг, с древности посвященный богу правосудия Перуну. На дворе тысяцкого толпилось немало народа из самого Белгорода и из ближней округи – прежде, во время княжеских сборов в поход, большим людям было не до них.

Но Меженю не пришлось ждать. Рассерженный Добыча явился к тысяцкому с жалобой с самого утра, уже изложил ему дело со своей стороны и теперь поджидал ответчиков в гриднице, где правил свой суд тысяцкий Вышеня. Оба виновника, поднятые из поруба и умытые от вчерашней крови и пыли, тоже были здесь. Громча смотрел только под ноги, на широкие дубовые плахи пола, и не поднимал глаз даже на родичей – так ему было стыдно. Зимник же бросал злые взгляды на гончаров, на кметей, особенно на Явора. Привыкнув насмехаться над бедными соседями, он не мог простить воеводским кметям права поднять кулак него самого.

Добыча тоже помнил, что Явор угрожал и ему, и даже подумывал, в случае благоприятного поворота дела, пожаловаться тысяцкому и на Явора. Старший замочник был уверен, что жалобу его признают правой. Где же это видано, чтобы чумазые гончары, которые больше гривны серебра в глаза не видали, безнаказанно били замочников, изделия которых купцы развозят по дальним землям и продают богачам! Нету в ляхах, чехах и немцах такого вора, чтобы отпер замок киевской и белгородской работы! Добыча гордился своим ремеслом и собой, и ему казалось, что и все другие должны так же безоговорочно признавать его превосходство. Нельзя сказать, чтобы он был уж совсем неправ – замки он и в самом деле ковал хорошие. Он только забывал о том, что замки его запирают дома, построенные плотниками, а к сундуках хранится добро, сделанное самыми разными умельцами.

Сам Добыча был родом из древлян, на границе которых с полянскими землями и был поставлен Белгород. Семейство же Меженя было из полянского племени и переселилось в новопостроенный город из села под Киевом. Добыча считал их чужаками, и из-за этого они в его глазах были виноваты вдвое больше.

– Нельзя позволить всяким пришлым на нашей же земле наших людей бить и бесчестить! – горячо говорил он перед тысяцким. – Пусть они свое дело делают и свой чин помнят! Князь наш светлый их в свой город жить пустил, от змеев степных уберег, а они бесчинства творят!

– Земля тут все же не твоя, а княжья, – спокойно возражал ему Вышеня.

Каждый четверг ему приходилось выслушивать немало жалоб и разбирать немало споров. Тысяцкий хорошо помнил, кем и зачем сюда посажен. В новом городе, свободном от остатков родового уклада и вечевого обычая, вся власть принадлежала князю Владимиру.

– А чего вам с них причитается – на то княжий устав есть, – размеренно рассуждал Вышеня. – Князь наш всякую вину велел судить честно: обиженному взять свое, и князю – свое. Вот теперь и разберем, какая на ком обида. Сказывайте, кто свару первым начал?