Свартхевди - северянин (СИ) - "Goblins" - Страница 16

Даже дренги, на что уж молодые, посовестились мертвого так обирать, весело и с прибаутками, а Дольф — хозяйственный, забрал боек, не погнушался.

Неприятности у него начались уже вскоре. Боек-то ему Магнус перековал в кинжал — железо там оказалось вовсе не неплохое, а просто превосходное, кузнец наш долго восхищался, просил продать ему. Тщился все секрет разгадать, как сплав такой сделать, предлагал любой меч своей работы в обмен — без толку. А Дольф все хвастался, кинжалом тем на спор гвозди резал, скобы рубил, серебра по весу ему за кинжал тот предлагали — не брал. Тем временем, у Жадного здоровье стало хромать. Хильда его смотрела не раз, одну болячку вылечит — так другая вскочит, все в толк взять не могла, в чем дело: и отварами поила, и заговоры читала…

А толку то рану перевязывать, если железо в ней еще торчит? Это потом уже, когда Дольф сыграл в погребальный костер, и она про оружие покойника узнала — ей понятно все стало: сам то мертвец придти не мог, сквозь освященные силой Асов стены борга ему не прорваться, но лазейку сам Дольф оставил, вот и тянула могила оскверненная жизнь из него.

В общем, промаялся он осень да зиму, а как по весне дружина в поход ушла — сгинул. На первой же ночевке на берегу, когда ему вторую варту (с полуночи и до рассвета) стоять выпало, так его холодного по утру и нашли. Напарник его, при этом, ничего не заметил! А Дольф-то дохлый уже. Седой, как лунь, глаза из орбит вылезли, и шея синяя, да кинжала нет на поясе, а больше ничего не пропало. И следов вокруг дольфовой засидки никаких. Напарник его получил сперва, конечно, по первое число, как и полагается уснувшему на страже (не дело ведь это — одного дозорного нечисть давит, а второй в это время клювом щелкает или сопит во все отверстия), но Торвальд подтвердил, что нет вины его, ибо почуял старый колдун силу немервого. Так что, не успели задавить бедолагу — ведь за сон на посту в походе полагается виноватого через строй хирда прогнать (а уж бить его там каждый будет в силу своего разумения, бывало, что пострадавшие от небрежения караульного, ждали его в конце, с острым железом).

Хотя, даже заметь караульный духа — не одолеть простым оружием вернувшегося из Хелльхейма, да и, если уж рассуждать разумно, то мертвец в своем праве был: за обиду отомстил, свое забрал, и больше безобразий не чинил.

Мораль сей басни такова: не все то золото, что плохо лежит. И ежели берешь — так хоть прояви уважение.

Эту историю мне батя рассказал, а Хильда в пример привела, когда учила, как порчу наводить. Один из самых простых способов — через могилу: либо взять вещь, очень дорогую для умершего (и закопанную вместе с ним), и подарить (или подложить, или еще как, но чтоб с ним была) недругу, либо его личную вещь с покойником похоронить. Однако второй вариант Хильда рекомендовала использовать, когда бабу надо в Хелльхейм спровадить, ибо на мужей такое не действует почти. А если тетку какую — то за милу душу, берешь, говорит, шаль, какой подольше пользовалась, или платок, или зерцало — и в свежую могилку, да наговор прочитать соответствующий, а можно и без него обойтись. Способ долгий — но верный.

Впрочем, это для совсем уж бесталанных ведьм такие ухищрения, есть способы действеннее и быстрее.

Я с чавканьем выдрал ногу из жадных объятий болота, едва не оставив там сапог, и, ухватившись за торчащую поблизости сухостоину, выбрался на островок. Да какой там островок — кочка большая, ярда три всего в длину, да пяток в ширину. Тут мне и ночевать.

В теле — сплошное веселье и бодрость, можно идти и дальше — но это все обманный эффект «Волчьего бега», мне ли, пинтами его варившему на уроках Хильды, не знать что будет, когда он иссякнет. А будет — будет рожей в лужу, и хорошо, если сил хватит из нее потом выползти! Но вообще, не нравится мне тут, ох, как не нравится, однако, ночевать тут все равно придется: в темноте брести мне до первого бочага, а ночь близится. «Светлые глаза» безмозглые братики прихватить для меня не удосужились, так что, раз выбора все равно нет, значит, нечего и задумываться на эту тему.

А с рассвета и до полудня пройду еще прямо, миль с десяток сделаю, и с полудня поверну к морю. Некогда мне по топям шляться, надо в жизни устраиваться.

С собой, кроме слеги, я тащил еще одну небольшую сушину, найденную по дороге, да эту, за которую хватался еще, сломаю. Обдеру сухую траву с кочки, да с соседних — на полночи топлива хватит для костерка, обсушиться, да и того довольно. Не борг тут закладывать.

А ощущение чужого внимания, то самое, которое я почувствовал, еще когда только зашел в эти проклятые топи, не проходит, будто в спину пялится кто-то.

Очень, надо сказать, навязчивое ощущение.

Несколько раз я даже резко оборачивался, в надежде хоть краем глаза зацепить этого любителя подглядывать, но все тщетно. Глупо, конечно, что-то мне подсказывает, простым глазом это не увидеть. Может, мелкая болотная нечисть? Или, не мелкая? Не сталкивался я как-то раньше с ней, не могу определить. Тем не менее, внимание к себе я ощущаю, и оно… Не кажется мне добрым.

Скорее, к сожалению, наоборот.

Что бы это ни было, оно, похоже, выходит из спячки, в коей прибывало неведомо сколько времени, и когда решит углубить знакомство, уверен, мне не поздоровится. Так что, надо поспать, хоть чуть-чуть, пока совсем не стемнело, а ночью быть настороже.

А то, глядишь, поутру проснусь в брюхе какой-нибудь твари, и останется для меня из столь прискорбной ситуации тогда, только два выхода…

Костерок в небольшой яме весело потрескивает щепой и сучьями, насквозь промокшая одежда, развешенная над ним по слеге, слегка парит. Кожаный панцирь тоже промок, но его так просто не просушишь, так что даже пытаться не стал, а вот рубашку, или, там, уже порядком пованивающие онучи, да сапоги — самое то.

Проклятый «Волчий бег»! Усталость уже навалилась, и все тело гудит, как после хорошей тренировки у старого Олафа (или после хорошей «тренировки» с Турид — эх, горячая девка, справедливости ради надо сказать!), а вот в глаза мне будто распорки вставили. Не хотят закрываться — и хоть ты тресни! А это не очень радует, не посплю сейчас, пока еще светло — сморит ночью, а дрыхнуть в темноте мне тут нежелательно. И погода, как назло, снова портится — опять проклятая морось.

Бражки бабушкиной, что ли, глотнуть, все веселее на душе станет? Да хоть взглянуть, наконец, что я там в кучке костей нашел, а то, стемнеет — хрен чего разгляжу. Да и так уже смеркается, и туман какой-то, похоже, собирается появиться: пока прозрачные его клочки, потихоньку, полегоньку, собираются в облачка, плывущие невысоко над топями.

Унылое зрелище. Сейчас бы дома сидеть, в тепле и с пивом, заедать которое горячими матушкиными пирогами…

Или, еще неплохо было бы к подружкам, на хутора, или к Олафу завалиться, послушать рассказы, о походах и сражениях, о добыче, что взята железом да пропита вином, о ярости и удаче хирдманов, мудрости вождей да подлости врагов.

Или к Хильде — она всегда рада со мной поделиться знаниями да мудростью, хоть и ворчала для вида, что от дел ее отвлекаю. Или к Астрид сходил бы, поболтал о всяких глупостях, и снова утонул бы в ее глазах, цвета летнего неба в солнечный день, намекнул бы на сватовство, а она снова бы краснела и улыбалась…

По щеке скатилась скупая слезинка — это не от тоски, просто проклятое зелье, которое я ошибочно называл «зимней брагой» лучше не пить, а вымачивать в нем заржавевшие кольчуги. С доброго глотка горло оно мне продрало так, что даже ругаться не получалось, а получалось лишь жалобно сипеть и плакать. Чего старая бл… гхм… наставница туда напихала? И сколько оно выстаивалось, прежде чем попасть в эту флягу (не скиснув при этом)?

Нет, это не пить надо — это впору крысам в норы наливать, чтоб их там растворяло! Никакая это не брага, хотя, по запаху и похоже, что это что-то на ее основе…

В желудок будто горячий ком опустился, от которого тепло начало разливаться по телу, в голове зашумело, на душе тоже полегчало.