Утро вечера мудренее - Быков Василь Владимирович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/6
• Следующая

Мы собрались в реденькой молодой посадке у дороги, откуда несколько часов назад атаковали и где оставались в снегу наши вырытые утром окопчики. Немцы нас не преследовали, видно, целью их контратаки был хутор, который теперь, в наступившей ночи, полыхал за полем неистовым на ветру пламенем. Где-то там же остались и бронетранспортеры. Их крупнокалиберные пулеметы время от времени сыпали в нашу сторону огненные светляки трассирующих очередей.

Автоматчики затаились в своих окопчиках, многие из которых теперь оставались пустыми. Я послал Маханькова сосчитать, сколько уцелело из взвода, и тогда оказалось, что мы потеряли в этом злополучном бою восемь человек — ровно одну треть. Четверо погибли на хуторе, двое остались в поле, двое легкораненых ушли по дороге в тыл. Самая тяжкая для меня потеря, разумеется, был мой помощник сержант Хозяинов.

Ошеломленный случившимся, не в состоянии унять нервной внутренней дрожи, я прислонился плечом к тонкому деревцу над окопчиком и сидел так, поглядывая в поле. После всего, что произошло, лезть в укрытие, прятаться было противно. Очереди с хутора теперь не пугали меня, кажется, я уже окончательно излечился от страха. Я все чего-то не мог понять, в чем-то не мог разобраться, я не знал, как все это случилось и кто виноват. Я только чувствовал: надо немедленно что-то делать, чтобы исправить положение. Но в то же время было совершенно понятно, что против двух бронетранспортеров с их крупнокалиберными пулеметами мы бессильны. В этот момент я не думал о собственной безопасности. Та схватка на хуторе почему-то не казалась мне чересчур страшной, я просто плохо помнил ее, все происходившее было словно в тумане и вспоминалось будто спросонок. Я проклинал коварство врага, водку, сгубившую Хозяинова, свою столь непростительную беспечность. Маханьков, судя по его убитому виду, не меньше меня переживал наше несчастье, молча сидел рядом. Каким-то чудом ему посчастливилось выскользнуть из этой переделки, и теперь он, словно чувствуя какую-то свою вину, старался держаться ко мне поближе.

— Вот полыхает!

Да, хутор полыхал, словно цистерна с бензином, и мы, будто завороженные, уныло глядели на огонь, в котором теперь догорал наш Хозяинов. Но что мы могли сделать?

— И откуда они прорвались? Из-за бугра, что ли? Их из села ждали, а они из-за бугра, — притишенным голосом, все еще удивляясь, говорил Маханько». Я рассеянно слушал его, терзаясь от собственных мыслей, когда в дальнем конце канавы послышался голос. Вскоре он повторился ближе, — похоже, звали меня.

— Что такое?

— Товарищ лейтенант, там зовут.

— Кто зовет?

Боец в соседней ячейке, передавший мне это, однако, смолк, повернув голову к дороге. В ночных сумерках угадывалось движение нескольких теней, кажется, они направлялись сюда.

— Где командир взвода?

Молча я вскочил на ноги и взбежал на дорогу, во все глаза вглядываясь в серый полумрак ночи. Конечно, я уже знал, кто это, и сердце мое сжалось в предчувствии и еще худшего.

Командир полка Воронин, завидя меня, остановился в некотором отдалении, и я, подбежав, молча замер напротив. Нетрудно было догадаться, какое дело привело майора во взвод автоматчиков, но слов для оправдания у меня не было и я не старался найти их.

— Почему сдали хутор?

Судорожно сжимая ремень автомата на плече, я молчал. Что я мог сказать ему? Разве он сам не видел с НП, что происходило на этом хуторе?

— Я спрашиваю, почему сдан хутор?

— Бронетранспортеры, товарищ майор…

— Плевать мне на бронетранспортеры! Почему сдан хутор?

Конечно, мои объяснения ему ни к чему — ему нужен был хутор, а не мои оправдания. И я замолчал, готовясь принять любое наказание, которого теперь заслуживал. Но майор угрюмо молчал. Над полем с хутора взвилась ракета, в вышине она распалась на три, звездное небо вспыхнуло синевато-дымчатым отсветом. Нас могли обнаружить тут, но майор даже не пошевелился, снедая меня злым, нахмуренным взглядом. Потом он вскинул руку и, тыча ею в поле, ледяным голосом объявил:

— Чтоб вы мне к утру его взяли!!

Я молчал. Я смотрел на его сутулую, затянутую поверх полушубка ремнями фигуру, и в этот момент для меня уже не существовало в мире ничего, кроме его гневной власти.

— Вы поняли? — не услышав полагающегося ответа, повысил голос командир полка.

— Понял, товарищ майор.

— Не возьмете к восьми ноль-ноль, я вас расстреляю вот тут же, из этого вот пистолета.

Он выдернул из расстегнутой кобуры свой черный ТТ и легко помахал им у меня перед носом.

— Есть! — сказал я. Голос мой при этом дрогнул в совершенной растерянности.

— Вот так! В восемь ноль-ноль. Запомните.

Да, я запомнил. Я еще плохо понимал все последствия этого предупреждения, но названный срок я запомнил. Весьма безрадостный смысл этих слов медленно доходил до моего сознания, и когда командир полка с двумя автоматчиками далековато уже отошел по дороге, я все еще стоял на месте, изо всех сил стараясь сообразить, что делать.

Над полем опять взвилась ракета, затем, когда она догорела, засветилась вторая — в дрожащем ее свете под звездами ярко обозначился изогнутый, расползающийся на ветру след первой. Тотчас стремительные нити трасс засверкали от хутора, вонзаясь в насыпь дороги и рикошетами пырхая из-под снега в стороны — в тут же сомкнувшийся мрак ночи.

— Товарищ лейтенант!..

Меня звали, за меня тревожились, и я словно в полусне спустился в свой узкий окопчик под деревцем. Возле, ее занимая его, лежал на боку Маханьков. Вскоре откуда-то из цепи подбежал и упал рядом Гринюк, единственный уцелевший во взводе командир отделения. Оба молчали, наверное ожидая, что скажу я. Но я тоже молчал. К тому красноречивому разговору с командиром полка, который они все слышали, добавить мне было нечего.

Тем временем ночь прояснела, тучи в небе проредились, и в их рваных просветах появилась луна. Немцы еще выпустили длинную очередь трассирующих, на этот раз гораздо правее взвода, в направлении высоты, куда отправился командир полка.

— Колготится фриц, — сказал Гринюк. — Дрейфит, видно.

Маханьков промолчал, я тоже. Некоторое время все мы сидели молча, но я знал, что оба они сочувствовали мне и, наверное, хотели утешить. Однако утешение сейчас не имело смысла, и бойцы, пожалуй, сами отлично понимали это.

— Пока суд да дело давайте перекусим, — сказал Гринюк. Достав из кармана, он протянул мне горсть чего-то съедобного.

— Что это? А-а-а…

— Галеты, товарищ лейтенант. Маханьков, дай-ка флягу.

Маханьков с готовностью подал флягу, и я, почти недоумевая (какая фляга, зачем фляга?), словно пробуждаясь от скверного сна, взял ее. Это была знакомая, недоброй памяти стеклянная фляжка, и в ней весомо, словно живое существо, с тихим плеском шевелилось поллитра водки.

— Выпейте, лейтенант, — как-то просто, по-домашнему сказал Гринюк. — Для сугреву не помешает.

Я подержал флягу в руке, подумал и выдернул резиновую пробку. Водка была дьявольски холодная и горчила во рту, более чем на три глотка у меня не хватило дыхания. Потом, пока я с внезапно пробудившимся аппетитом жевал скрипучую галету, глотнули понемногу Гринюк с Маханьковым.

— Вот хорошо! Сугревнее стало. А то ночка не мамочка.

Действительно, стало будто немного теплее, а главное, как-то бодрее, тягостная пелена медленно сползла с души, и моя большая беда стала понемногу убывать.

— Гринюк, как у вас с патронами?

— С патронами? А ничего. Есть патроны.

— Маханьков, передай по цепи флягу. Каждому — один глоток.

Маханьков поднял голову, будто чего-то не понимая, и я настоял.

— Передай, передай! И — подготовиться к атаке!

— Сейчас? — удивился Гринюк.

— Да, сейчас.

Гринюк помолчал, дожевывая галету, посмотрел в поле. Хутор догорал, пятно освещенного пространства возле него сузилось, пламя заметно поникло, и все пожарище распалось на несколько тусклых, беспрерывно искрящих на ветру очагов.

• Предыдущая
• 3/6
• Следующая