Живи - Зиновьев Александр Александрович - Страница 25

Все так называемые вечные и великие проблемы, над которыми ломали головы мыслители и страдатели прошлого, низводятся у нас до червячного уровня. Быть или не быть — для нас тут никакого выбора нет. Допустим, не быть. Но что изменится в мире от того, что я не буду жить? Что выгадает от этого человечество? Кому-то достанется моя комнатушка, и этот червяк — человечек будет счастлив. Кому-то достанется моя ничтожная должность с моим малюсеньким кабинетиком, и этот червяк — человечек тоже будет счастлив. Вот и все. Допустим, быть. Что имеет от этого человечество? Кому я причиняю зло и мешаю жить? Много ли добра я вношу в мир? Кому я нужен?

Все великие проблемы суть на самом деле преходящие и мизерные эгоистические проблемки. Для меня весь мир крутится вокруг одной темы — моего личного уродства. Мое уродство стало для меня своего рода культом. Оно дает мне самосознание исключительной личности. Я и Невесту сделал богиней своего эгоистического культа. И это так безнравственно, как и все то, что я считаю безнравственным в окружающих меня людях. Конечно, от этого не страдает никто, кроме меня самого. И никто не знает о том, какие мысли роятся в моей голове. И все-таки это не оправдание. Самые глубокие моральные проблемы возникают тогда, когда человек остается наедине с самим собою.

На совещании по поводу подготовки к фестивалю инвалидов Гробовой произнес речь, суть которой свелась к следующему: надо отобрать по всей стране наиболее ценные экземпляры ножных инвалидов — ученых, деятелей культуры, спортсменов. Затем надо научить их водить автомашину, танцевать, играть в теннис и многому другому. Мне решили поручить отбор безногих инвалидов в наиболее перспективных с этой точки зрения городах, включая Москву. Наконец-то я побываю в Москве!

— Счастливый, — сказала Невеста, узнав об этом, — в Мавзолее Ленина побываешь!

— Мне это счастье не светит, — сказал я. — Чтобы попасть в Мавзолей, надо много часов стоять в очереди.

— Тебя без очереди пропустят!

— Чтобы получить разрешение пройти без очереди, надо две недели ждать.

— Жаль. А то жизнь пройдет, а в Мавзолее так и не побываешь.

Невеста опять спит на моем диване. Я сижу на кровати и гляжу на нее. Много ли человеку надо, — думаю я. Здоровье, хорошая работа, семья, уважение в коллективе — вот и все. Но это немногое не так-то просто иметь. Мне было бы достаточно иметь вот эту, честно говоря, не очень-то красивую и не очень-то умную девчонку. Обладание ею с лихвой покрыло бы мои потребности. Разве это много? Оказывается, много. Настолько много, что вообще недостижимо. Она доступна другим. Но это не меняет положения. Она недоступна мне, и потому она уже не есть храпящая девчонка. Она есть сияющая красотой Богиня.

Через каждые несколько минут я смотрю на часы. А стрелки словно застыли на месте. Я прикладываю часы к уху — вдруг они остановились! Нет, они идут. Время идет, оно лишь тянется, как вечность. А что в этом плохого? Это даже хорошо. Она же здесь, со мной. И смотреть на нее — радость. Так пусть же время остановится совсем! Словно подслушав мою мысль, время вдруг помчалось с ужасающей скоростью. Стоило мне на мгновение отвести взгляд от часов, как стрелки вдруг оказывались смещенными на целый час вперед. И вот она уже проснулась, взглянула на часы, воскликнула: «Ой, мамочки, опять опаздываю!» — и умчалась, не попрощавшись и не поблагодарив за ночлег.

Вечность тоже преходяща!

Как я и предполагал, мое предложение провести массовое испытание моих протезов и на этой основе усовершенствовать их было скоро забыто как в нашей дирекции, так и в райкоме партии. Но Гробовой, будучи уверен в том, что я уже и без этого испытания сделал какое-то важное изобретение, не отказался от своего намерения выведать его. Поскольку от него и его сообщников можно было ожидать любых пакостей, мне пришлось спрятать мои новые протезы и передвигаться на старых, которые я предлагал принять за опытный образец и пустить в массовое испытание. Мои новые протезы я разобрал, сложил в чемодан и отнес к Слепому, сказав, что тут у меня — ценные вещи, которые я не хотел бы держать дома.

Разумность моего решения скоро подтвердилась. Как испытатель я должен каждый год проходить всестороннее медицинское обследование. Лишь на основе такого обследования специальная комиссия должна решить, можно допускать меня к работе испытателя или нет. Это выглядит довольно комично, поскольку все мои функции испытателя заключаются лишь в том, чтобы время от времени писать ничего не значащие отчеты. Но если комиссия сочтет мое физическое состояние неудовлетворительным, меня отстранят от работы испытателя, что будет означать сокращение моей зарплаты. Это не очень много, но все же ощутимо. Именно так и случилось на этот раз. Хотя я был в отличной форме, комиссия сочла меня непригодным для работы испытателя протезов, тех самых протезов, в передвижении на которых я достиг виртуозного совершенства. Поскольку мои самодельные протезы не были приняты даже в качестве опытного образца к испытанию, у меня их отобрали. Я потребовал вернуть мне их обратно, заявив, что я в противном случае выброшусь из окна. Слух о том, что происходило со мной в санитарной части комбината, распространился каким-то путем по комбинату. Нелепость и несправедливость решения комиссии были настолько очевидны, что многие сотрудники с возмущением ринулись в дирекцию и партийное бюро. Протезы мне вернули. Гробовой и его сообщники успели, однако, за это время обследовать их. Никаких особых усовершенствований они, естественно, не обнаружили.

Комиссия решила пересмотреть свое решение насчет допуска меня к работе испытателя. Я, однако, сам написал заявление в дирекцию о том, что в сложившейся ситуации отказываюсь от работы испытателя. Меня вызвали в партийное бюро. Секретарь партбюро сказал, что считает мое поведение недостойным члена партии. Я пригрозил написать письмо в ЦК КПСС обо всем, что творится у нас в комбинате. Он сбавил тон, попросил «не разводить склоку в коллективе», пообещал «принять решительные меры к тому, чтобы нормализовать обстановку». Я не стал слушать его демагогию до конца и ушел, хлопнув дверью так, что она чуть не слетела с петель.

В день получки я обнаружил, что испытательскую надбавку к зарплате мне все-таки выплатили. Я спорить не стал.

Но, как говорится, нет худа без добра. Я заметил, что мои усовершенствования старых протезов были излишне сложными и имели свои недостатки. Оказывается, в моих старых протезах достаточно сделать незначительные изменения, чтобы они стали лучше новых. И никакой Гробовой теперь не сможет разгадать их секрет.

Негодование в комбинате по поводу моей истории было необычайное. Многие требовали предать факт гласности. Но начальство решило «не поднимать шум из-за пустяка». Тем более и мое поведение нельзя считать партийно правильным. Ко мне в кабинет зашел Социолух. Он усмотрел в моей истории проявление «глубоких пороков коммунизма».

— Нельзя во всем винить наш социальный строй, — сказал я. — Во многом виноваты обстоятельства и мы сами.

— Верно, — согласился он. — Но кто несет ответственность за «Атом» и за твою инвалидность? Кто повинен в том, что тебе не дают реализовать твое изобретение? Почему такие ничтожества, как Гробовой, вылезают наверх? Почему так жалок наш бытовой уровень?

— Согласен! Но ведь жизнь есть борьба за существование. Выживает наиболее ловкий и удачливый. Во всякой социальной системе есть свои несправедливости.

— Мне наплевать на другие системы. У меня есть мои личные счеты с нашей. Если и в других системах полно подлостей, это не извиняет подлости нашей.

— Странно, что и у тебя конфликт с системой…