Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 6

— Налей глоточек, Сереженька! — утомленно и расслабленно выстанывала Клавдия Петровна, рукавом картинно омахивая запотевшее лицо.

— Как вы это делаете? — спросил я у кудесницы.

— Не знаю, — ответила она, придерживая большим пальцем таинственно опорожненный стакан. — Не знаю, дорогой. Сама не знаю.

— Она не знает, — подтвердил Сергей. — Так же, как голубь не знает, почему он летает, а рыба не думает об устройстве своих жабр… Но мы скоро взлома^: ем эту дверь! Ты постарайся понять, когда я тебе говорю…

В столовой Афиноген взял себе окрошку, шницель, салат, компот — все это поставил на мокрый, липкий поднос и понес по залу. Свободных мест не было. Столовая № 3 примыкала к городскому рынку и была пристанищем торговых людей. Около пустой вешалки старушка продавала соленые огурчики поштучно. Огурчики ей передавала в десятилитровой стеклянной таре буфетчица, бывшая скорее всего с ней в доле. Торговля огурчиками, помятыми, похожими одинаково на блины и кильку, шла бойко, потому что мужчины заходили в столовую не только за тем, чтобы поесть, чаще вообще не за этим, а за тем, чтобы в культурной обстановке пропустить стаканчик–другой. Стаканы тоже отпускала буфетчица из рук в руки, оговаривая право на бесплатный прием бутылок. Она была настолько увлечена огурцами и стаканами, что желающие просто купить бутылку воды или пачку сигарет успели образовать очередь до дверей.

«День сегодня никогда не кончится, — думал Афиноген. — Слишком жарко, все растает».

В тарелки на подносе он старался не заглядывать, хотя уже заметил, что в окрошке плавает пожухлая веточка сирени, а у шницелевой вермишели края засохли и пожелтели, как заусеницы на ногтях.

Наконец он высмотрел свободный стул и подсел к трем юношам с раскрасневшимися лицами. Тут пир шел горой, и давно. Ребятки были в той стадии мироощущения, когда бутылки уже не прячут под стол.

Витийствовал худой детина в батнике.

— Нинка — тьфу! Мне с ней детей не крестить. Мне ее подружку желательно занавесить. Это, старики, мечта кабальеро. Походка, манеры, ноги — все при ней. Но с норовом! Я ей — и так, и по–другому. Никак. Купил, старики, брошку. Не постоял за ценой, — на, гадина, получи подарок… Старики! Не взяла. Я толк в женщинах знаю, эта — особенная. Круглая, как мяч, бедра, старики, ужас. Стоит, а бедра вибрируют. Взгляд — сдохнуть. Но — ни в какую. Брошку не взяла, морду воротит. Ах, думаю, давай напрямки. Говорю ей: мне на Нинку — тьфу! — хочу переиграть этот пасьянс. Согласна? Молчит, старики. Никак не притиснешься. Что делать, пацаны?

Приятели с упоением внимали трогательной истории и поэтому не сразу заметили Афиногена. Главным у акселератов был не тот, который рассказывал, а тот, который грудью налег на стол, на раздавленные огурцы. Он был постарше, посолиднее остальных, с татуировкой на кисти (вечный якорек с недоколотыми буквами) и с достоинством бегемота руководил разливом дешевого вермута.

— Выпьешь? — обернулся он вдруг к Афиногену.

— Жарко, — сказал Афиноген, — очень жарко.

— Бери стакан, не гоношись! — велел вожак и поухаживал за Афиногеном. Выплеснул, морщась, его компот в вазочку для салфеток и наполнил стакан на две трети рубиновой дрянью.

— В отпуск Федьку провожаем, — пояснил причину. — Гуляем нынче. Он ставит.

Федька, самый по виду смирный и непьющий, с кукольным изящным личиком, приветливо кивнул Афиногену.

— Пей! — с нарастающим раздражением подал команду татуированный.

Афиноген поднял стакан и, добро улыбаясь, аккуратно перелил содержимое в тарелку с огурчиками. В тарелке вино не уместилось и черной струйкой потекло по клеенке к краю стола.

Акселераты сразу впали в летаргию. Их было трое, а сосед — один. Это смутило юные умы. Это шло вразрез с привычным понятием явного количественного преимущества и мешало принять соответствующие меры незамедлительно. Получилась тягостная для обоих сторон заминка.

— Ты чего, шизик? — спросил с искренним удивлением тот, который был увлечен Нинкиной подругой, — тебя Лева лично угостил, а ты — вино в общественную тарелку. Ты чего — не отвечаешь за свои поступки?

— Погоди, — поправил друга Лева. — Он за все отвечает и сейчас ответит.

Афиноген рад был развлечению и знал, что, когда Лева начнет вставать, надо будет бить его головой в живот. Жаль, что в свалке, в тесноте пострадают невинные люди. Он жевал шницель, не скрывая удовольствия от разговора. Улыбка его совсем уж расползлась до ушей.

Федька, отпускник, укорил:

— Нехорошо так, гражданин. Мы от души тебя угостили, а ты загубил напиток. Мы не миллионеры. Нам еще скоро бутылочку покупать придется, а грошиков почти не осталось. У меня был червонец, так мы его уже гукнули. Остальные мама вытащила ночью из кармана и спрятала. Правда, Левчик, ничего не осталось?

Лева, не дождавшись ответа от Афиногена, сказал:

— За такие дела можем всю биографию тебе исковеркать.

Третий подумал и добавил:

— Чтобы не возникал, гад.

Все–таки парни были в растерянности и никак не могли толком распетушиться. Что–то им мешало, что–то было не так. Афиноген понял, что драка не состоится, противник жидковат и морально не готов к хирургическому решению конфликта.

— О женщинах, дорогой друг, надо говорить умеючи, — попенял он худощавому Нинкиному дружку. — О них поэты слагали стихи, а ты? «Гадина, детей не крестить» — разве так можно? Разве согласится после этого культурный человек пить с тобой благородный вермут.

— Ты — культурный?! Лева, слыхал? Ха–ха! А, Лева!

Афиноген опечалился.

— Ну, что ты заладил — Лева, Лева. В твои годы, сынок, достойно обращаться за помощью только к господу богу. Попроси его, чтобы он вбил в твой медный калган хоть одну, честную человеческую мысль, Помолись, это не стыдно.

Худощавый задергался, заперхал и изобразил звериное лицо, но Лева осадил его, царственно положив ему руку на плечо.

— Пусть выскажется.

Афиноген спокойно под стальными взорами корешей дожевывал шницель, переведя замутненный печалью взгляд на Леву.

— Я понимаю, что ты у этих огольцов заместо бугра, по–нашему — офицера. Вот вершина, которой ты достиг к двадцати примерно годам. Действительно, высоко забрался, снизу и не достанешь., Запугал двух сопляков. Отчего же ты меня боишься, браток? У тебя вон за спиной двое торчат, а ведь я один. А я. тебе объясню, почему ты боишься, — Афиноген почувствовал себя как бы на собрании в родном коллективе. — Во–первых, ты привык действовать наверняка, и понимаешь, что тебе необходимо выставить против меня еще человек пять центровых, троих–то вас я отлуплю за милую душу, не сомневайся. Во–вторых, ты, видимо, из тех тараканов, которые привыкли науськивать и загребать жар чужими руками. Посмотрите, с какой грязью вы меня смешали, милашки. Вы хотели заставить меня лакать насильно вашу отраву. А я ведь не животное, нет. У меня есть право выбора. Как же так, вы ни с того ни с сего хотели лишить живого, незнакомого человека права выбора. Это же фашизм, дорогие мои подонки.,

— Теперь точка! — выдавил багровый и трезвый Лева. — Теперь вставай и айда на улицу.

— Допейте винцо–то.

— Допьем, не щерься!

Лева разлил поровну в три стакана, и мальчики выдули вермут в торжественном молчании. Федя поперхнулся, и Афиноген любезно похлопал его по спине. Потом потопали на улицу.

Жаркий денек распалился еще пуще. Близкое, само себя прикоптившее солнце пекло немилосердно, плавило асфальт и слизывало краску с домов. Пахло резиновым клеем. Дождя не было третью неделю. Феду- линск задыхался. Безупречно голубая косынка неба не пропускала на город ни малейшего ветерка. Одинокая

дворняга с сизыми пятнами проплешин дремала на газоне, высунув из пасти алый, с беловатым налетом язык. Очумевшая зеленая муха ползла по сухому собачьему носу и не решалась взлететь. Деревья поникли и по–осеннему отливали золотом. Все, что двигалось, — двигалось как при замедленной съемке: люди, машины, звуки.