В объятьях олигарха - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 44

Я поинтересовался у Леонида Фомича, как сложилась в дальнейшем судьба Васьки. К сожалению, не слишком удачно. Поступив в институт, Леонид Фомич потерял его из виду, но стороной узнал, что бедный Кутепа, лишившись духовного наставника, связался с дурной компанией, колобродил, кого–то зарезал в пьяной драке, и впоследствии следы его затерялись в местах отдаленных. «Может, верно сказано, черного кобеля не отмоешь добела, но я до сих пор чувствую ответственность, испытываю вину за несложив- шуюся судьбу этого, в сущности, талантливого паренька. Времена были глухие, не забывай, Виктор. В свободной стране Кутепа мог сделать приличную карьеру, кем угодно стать — и бизнесменом, и депутатом. Да вот не сложилось, сгорел, и водка сгубила…»

Хороший эпизод. Вполне годный для первой главы жизнеописания. Таких у меня набралось достаточно. Я исписал уже три толстые тетради, простой шариковой авторучкой. Никаких компьютеров, прихоть гения. Но по–прежнему никак не мог уловить общей интонации. Именно общей. Естественно, разные главы, в зависимости от содержания,

потребуют оттенков — от патетики до иронии, — но сквозной звук–мелодия… Трудность заключалась еще в том, что интонация не должна быть моей собственной, отражающей неповторимый, как отпечатки пальцев, литературный почерк, а принадлежать главному персонажу, выражать его сущностные характеристики. Это совершенно необходимо, если подходить к работе добросовестно, не настраиваясь на художественную поделку… Имитация душевного стиля — вот как это можно назвать.

Спросонья, не открывая глаз, я тешился привычными мыслями, но негромкий стук в дверь вернул меня на землю. Надо заметить, возвращение было малоприятным. Инстинктивно я покосился на подушку, где час назад возлежала прекрасная Изаура, сколупнул пальцем с наволочки длинный черный волос, будто поймал крохотного ужика. Стук повторился настойчивее. Я раздраженно крикнул: «Да кто там в такую рань? Сейчас иду!» — и спустил ноги с кровати. Оказалось, не час я проспал, было позднее утро, около одиннадцати.

На пороге стоял управляющий Мендельсон в своей забавной шотландской юбочке, седовласый и напыщенный. — Поздоровавшись и извинившись за вторжение, сообщил:

— Вас ждут-с, Виктор Николаевич. Извольте поторопиться.

По его лицу я попытался понять, какой мне уготован приговор; это было все равно, что гадать по ромашке.

— Кто ждет, Осип Федорович?

— Леонид Фомич к себе требуют.

— Он здесь? Когда приехал?

— Пять минут назад — и сразу распорядился.

— Что–нибудь еще говорил?

— Полюбопытствовал, не захворали ли.

— С чего это я должен хворать?

— Обыкновенно рано встаете, а тут почивать изволите. Он и усомнился.

— Хорошо, сейчас буду, только умоюсь. Где он ждет?

— В овальном кабинете, Виктор Николаевич… Позвольте дать совет.

— Да?

— Уж не затягивайте с умыванием. У хозяина, как мне показалось, не самое благоприятное настроение.

Дружеское предостережение и, возможно, сделанное без задней мысли, но, увы, запоздалое.

— Не в курсе, Осип Федорович, отчего у него испортилось настроение?

— Так вы не знаете? Давеча Гарий Наумович, безгрешная его душа, изволил преставиться при загадочных обстоятельствах. Оттого и переполох.

Мендельсон скорбно потупился, но не совсем справился с лукавой улыбкой. Я изобразил крайнее изумление, а затем горе — на уровне мхатовских подмостков. Во всяком случае, надеялся.

— Что?! Как преставился? Да мы вчера с ним беседовали…

— То было вчера, — философски заметил управляющий. — А ныне бедолага уже не с нами. Вряд ли теперь побеседуете.

Все же что–то он недоговаривал, излишняя словоохотливость его выдавала, но у меня не было охоты выяснять.

— Через минуту буду, — сказал я и захлопнул дверь.

В ванной комнате присел у зеркала, разглядывал свое осунувшееся, опухшее после ночи любви лицо и пытался угадать, что происходит. Куда меня занесло и, словами поэта, мой конец близок ли, далек ли?

По роже видно было, что близок, но сердце вещало другое. И если уж признаваться во всем, я был полон сладостных воспоминаний. Безумная Изаура задала жару, но попутно словно вернула мне давно утраченную уверенность в себе.

В конце концов, истинная беда всегда меньше воображаемых страхов. Даже если Леонид Фомич разочаровался во мне и решил дать отставку, то, насколько я его узнал, он не станет спешить, постарается выжать из ситуации максимум удовольствия. Гурман во всем, и в наказании провинившихся людишек он больше наслаждался приготовлениями, чем самой расправой.

Однако стоило мне переступить порог кабинета, как все утешительные соображения рассыпались прахом. Таким я его еще не видел. Огромные уши торчком, бледные, обычно бесцветные глаза выкатились на середину лица и пылают праведным гневом. Низкорослый и корявый, весь он напоминал (чудная ассоциация) лесной пень с буйно расцветшей верхушкой. Но еще проступило в нем что–то по- мальчишески обиженное, когда, скрестив руки на груди, он скорбно прогудел:

— Зачем ты это сделал, Витя? Заметь, пока не спрашиваю как, а спрашиваю — зачем? Ты разве не знал, кем был для меня Гарик?

— Вашим юристом?

— Нет, Витя, не только юристом. Гарик верой и правдой служил мне двадцать лет и стал как бы заместо сына. Можешь ты это понять, отчаянная твоя голова?

Смелое заявление, если учесть, что покойный (покойный?) Гарий Наумович старше Оболдуева лет на десять.

— В чем вы меня обвиняете, Леонид Фомич?

— Смеешь спрашивать? — Оболдуев придвинулся ближе, и я смотрел на него как бы сверху вниз, что было по меньшей мере неучтиво. — Выходит, для писателя убийство пожилого, беспомощного человека такой пустяк, что не о чем и говорить? Виктор, ты меня ужасаешь.

Большой актер в нем пропадал. Он так талантливо разыгрывал сценку по собственному сценарию, что я охотно подыграл бы, если б знал, какой реплики он ждет.

— Леонид Фомич, вы прекрасно понимаете, все это сущая нелепость. Кого я мог убить? Не верю, что вы говорите всерьез. Да, я встречался вчера с Верещагиным, мы вместе допрашивали господина Пенкина, вернее, я присутствовал на допросе. Оттуда сразу поехал домой. Это легко проверить.

Оболдуев плюхнулся в кресло, делая вид, что задыхается от возмущения. Теперь я смотрел на него не просто сверху вниз, а как бы с горы. Но сесть без приглашения не решался. Испытывал лакейскую оторопь, род недуга.

— Уже проверили, Витя, уже проверили, — сообщил он с трагической ноткой. — В его квартире твои вещи, часы и прочее, и повсюду твои отпечатки. Мне стоит снять трубку, и тебя запрут в камеру. Но сперва хочу выяснить подробности. Что побудило? Есть же хоть какие–то причины для такого кошмарного злодейства? Ты ведь не маньяк?

— Нет, не маньяк. Но совершенно не понимаю… Если вы решили избавиться от меня, к чему такие сложности?

— Избавиться? От тебя?

— А что еще можно подумать? Леонид Фомич, мы заключили договор, что я напишу книгу. Ни о чем больше. Скажу прямо, работа продвигается успешно, и…

— Погоди о книге, есть вещи поважнее.

— Потом начались все эти поручения, нисколько не относящиеся к делу. Хорошо, допустим, чтобы узнать вас получше, имело смысл познакомиться с вашим бизнесом, но история с господином Пенкиным — это вообще что–то запредельное. Театр абсурда. Я даже не уверен, что все это мне не померещилось. Ведь именно Гарий Наумович требовал… ох, да вы сами все знаете.

— Ну–ка присядь, Витюша… Что я должен знать? Что от тебя требовал Гарик?

Я опустился на стул, чувствуя, как к горлу подступил липкий комок. Уж больно изощренно он издевался, его растерянность казалась абсолютно неподдельной. Хотя я мог дать голову на отсечение, что сцену допроса Оболдуев (при желании) еще вчера просмотрел по видику.

— Гарий Наумович склонял меня к тому, чтобы вколоть яд господину Пенкину, — доложил я обреченно.

— Ах, вот как? За это ты его кокнул?

— Кого?

— И как только справился, откуда сила взялась? Подвесить в ванной на крюк! Да в нем, поди, живого весу было пудов семь. А ты с виду не такой уж богатырь…