Большая игра - Сапожников Борис Владимирович - Страница 24

– Подъемник движется внутри мачты, – объяснил ему Армас, который был у нас знатоком разнообразной машинерии. – Я читал про такие – вибрация и раскачивание неизбежны при движении. Однако опасности нет никакой из-за устройств, которые называются уловители. На испытании инженер, придумавший их, сам перерубил канат подъемника, и при этом платформа осталась на месте.

– Это глупее, чем рубить сук, на котором сидишь, – заявил Ломидзе. – А ну как эти его уловители не сработали бы?

– Он все рассчитал и провел не одно предварительное испытание, – ответил Мишин таким тоном, будто с малым ребенком разговаривал, – прежде чем показывать свое изобретение на публике.

– Ну раз так, – пожал плечами Ломидзе, – то, конечно, можно быть спокойным.

Наша кабина остановилась. Дверь открыл молодой человек в форме корабельного стюарда, только вместо неизменных на флоте штурвалов у него на лацканах красовались крылья.

– Ваши билеты, – улыбнувшись, попросил он, а проверив их, кивнул на наши вещи. – Положите багаж вот сюда, его заберут и доставят в багажное отделение. А вас прошу следовать за мной – я провожу в каюту и расскажу о распорядке на нашем воздушном корабле.

Никто из корабельных носильщиков не проявил ни малейшего интереса к нашей поклаже – видимо, и не такое таскать приходилось. Они быстро покидали наши вещи на небольшие тачки и укатили багаж куда-то внутрь небесного гиганта.

Мы же последовали за стюардом. Тот ни на мгновение не замолкал. Он рассказал об истории постройки «России», об устройстве ее – внутреннем и внешнем, отдельно остановился на строгом распорядке дня, который касался только пассажиров третьего класса.

Вряд ли его приходилось придерживаться людям, выложившим кругленькую сумму за билет и обитающим в каютах на одного. Стюард наговорил еще уйму всего, но в голове у меня почти ничего не отложилось. Я слишком устал и хотел лишь одного – добраться до кровати, пускай это будет и подвесная койка, и уснуть поскорее.

Распрощавшись со стюардом у дверей каюты, я сунул ему всю оставшуюся мелочь и захлопнул дверь. Только в этот момент понял, что уже несколько месяцев не слышал столько русских слов. Мы колесили по Европе, общаясь только друг с другом. Изредка – с другими русскими командами, которые встречались на разных играх. Бойцы не слишком разговорчивы, а тут парень без умолку трещал на языке родных осин не меньше десяти минут. Как же я, оказывается, отвык от звуков родного языка. Да уж, хорошо, что мы возвращаемся домой.

Едва найдя в себе силы скинуть одежду, я рухнул на кровать, оказавшуюся вовсе не подвесной койкой. Вытянулся под колючим одеялом и почти мгновенно уснул – еще до того, как дирижабль отчалил от мачты.

В этот раз мне приснился граф Толстой. Наверное, причиной тому стала трескотня стюарда на русском.

Передо мной стоял высокий, крепкого сложения поручик. Он разглядывал меня так же откровенно и оценивающе, как и я его. Однако затягивать молчаливую паузу не стал. Подкрутив левой рукой ус, правую он протянул мне, представившись:

– Поручик-баллистарий граф Толстой, Лев Николаевич.

Я крепко пожал ему руку. Несмотря на неловкость в первые мгновения нашего знакомства, он мне почему-то сразу понравился.

– Ваши егеря будут прикрывать мои орудия во время атаки на Трактирный мост, верно? – поинтересовался он. – Вы понимаете, тут такой хаос творится, что сам я уже перестал понимать хоть что-то. Сначала сообщили, что с моими орудиями пойдет тяжелая пехота штабс-капитана Мишкова, а по прибытии оказалось, что все ударные части забрал себе генерал Реад для атаки на Федюхины высоты, и стало непонятно, кто будет защищать моих баллистариев.

– Без защиты не останетесь, – усмехнулся я. – Реад передал Липранди всю легкую пехоту, включая моих егерей.

– Но это же нонсенс, полковник, – всплеснул руками граф. – Даже мне – поручику-баллистарию – ясно, что тут, на мосту, нужнее ударные части, чтобы прорвать вражескую оборону и закрепиться на том берегу Черной.

– Командованию всегда виднее, поручик, – осадил его я, хотя полностью разделял мнение молодого офицера, но ему об этом знать вовсе не обязательно, – а наше дело, как бы это банально ни звучало, ходить в атаку за веру, царя и Отечество.

– И лить за них кровь без всякого толку, – буркнул себе под нос поручик.

– В вас силен дух вольнодумства, – наставительным тоном сказал ему я, – а он не приветствуется в армии. И не только в русской, но и во всякой иной, даже в сардинской.

Я указал на высоты Гасфорта, занятые как раз войсками этого небольшого королевства.

– Полковник, – тяжко вздохнул Толстой, – вы же видите, что творится вокруг. Нас бьют, и бьют сильно, а хуже того, бьют обидно. Когда, скажите на милость, мы терпели такие позорные поражения, как в эту кампанию? В моей батарее служат еще нижние чины, что совсем юношами брали Лютецию Парижскую во времена Революционных войн. У них молодые спрашивают, как же так, почему нас бьют, а они ничего внятного ответить и не могут. Дрались прежде славно, что же теперь в нас сломалось, полковник?

– Я здесь вовсе не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы, поручик, – заявил я и сам удивился, насколько жалко прозвучали мои слова. – Выводите свои баллисты на позиции и постарайтесь подавить сардинцев на Гасфортовых высотах. А мои егеря прикроют вас, уж будьте уверены.

Летное поле и воздушный порт в Москове выглядели еще менее впечатляюще, чем лондиниумские. Причальных мачт не было – немногочисленные грузовые и пассажирские дирижабли швартовались прямо к вбитым в твердый грунт мертвым якорям. Они зависали над выделенными им местами, сбрасывая вниз несколько десятков прочных канатов, а причальная команда споро вязала прочные узлы, швартуя дирижабль. Представляю себе, каково приходится этим дюжим ребятам в ветер.

Но нам повезло – погода выдалась просто отличная. Все пассажиры «России» радовались, покидая вечно затянутое дымом из сотен фабричных труб небо Лондиниума. Нас лишь раз всерьез потрясло, когда мы пересекали Ла-Манш. Шквалистый ветер заставлял дирижабль плясать в небе, вызывая у многих приступы морской болезни. Единственным ограничением во время шквалов был запрет выходить на открытую палубу. Оно и понятно – сдует же в единый миг. В остальном же мы, как и в любое время, вольны были гулять по всему небесному кораблю. Вот только делать это особого желания ни у кого не возникало – всем вполне хватало коротких вылазок на завтрак, обед и ужин. А пассажиры первого класса и немногочисленных люксов и вовсе предпочитали их пропускать, заказывая еду прямо в каюты.

Во время первой же остановки я вместе с командой спустился на землю. Было это в Страсбурге – городе, который столько раз переходил из рук в руки во время многочисленных войн германских княжеств с Францией, что уже не понять, чего в нем больше – французского или немецкого. На его улицах было полно офицеров французской армии в неприятно знакомой мне синей форме с красными штанами. Они любезничали с молодыми дамами, позванивая шпорами и ножнами сабель, и глядели свысока на всех, одетых в штатское.

Я спустился на землю, взяв с собой всю команду, для того чтобы раз и навсегда закрыть один неприятный вопрос. Я был уверен, что никто из моих парней не оставит прихваченные в лаборатории доктора Моро листки с записями на дирижабле – слишком уж те были ценны.

Наняв прямо на летном поле фиакр, велел извозчику везти нас на ближайший пустырь. Тот недоверчиво поглядел на усевшуюся к нему в коляску компанию крепких парней и уже хотел было отказаться ехать куда-либо, но я предупредил это его желание.

– Держи, – бросил ему золотую гинею. Мой французский был куда лучше английского – все же я учил этот язык с детства и в семье мы часто общались и друг с другом и с прислугой именно на нем. – Думаю, этого достаточно, чтобы убедить тебя, что мы не грабители.