Полет Жирафа - Кривин Феликс Давидович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/25
• Следующая

Она заплакала.

— Ты бы там поспрашивал, когда они кончатся, лысые времена. Чтоб мне опять зазеленеть, лесом к небу подняться. Сколько можно, сил уже нет никаких.

Я пообещал. А у кого я узнаю? Наши пни позалазили на такие вершины, что до них никому снизу не дотянуться. Да они никого и не видят — с такой высоты.

— Так я буду ждать, — сказала Пустыня.

Театр

Лунная ночь.

Апрель.

В парке на скамейке мужчина и женщина.

ЖЕНЩИНА (почти безысходно): И того кот наплакал, и этого кот наплакал. (Целуются).

МУЖЧИНА (саркастически, гневно): Но не всем одинаково. У нас одному кот столько наплакал, что ими обоими занялась прокуратура. (Целуются).

Луна заходит за тучу. Больше ей некуда заходить. Где-то вдалеке плачет кот, что-то кому-то наплакивая.

А может, он и не плачет, может, он так смеётся над нашей жизнью.

Рабинович всюду рассказывал этот анекдот, и все смеялись, какая смешная была у Рабиновича жизнь, потому что у них самих жизнь была не очень смешная. Но там, где не видят ничего смешного, потому что не смотрят, а усматривают, вдруг резко перестали смеяться и вынесли Рабиновичу выговор по партийной линии.

Тогда Рабинович стал рассказывать другой анекдот. Потому что он был такой человек, ему непременно нужно было, чтоб вокруг него смеялись. И опять получилось, что он рассказывает автобиографический анекдот, хотя жизнь была не его, а совсем другого Рабиновича.

И там, где не видят ничего смешного и не смотрят, а усматривают, опять резко перестали смеяться и исключили Рабиновича из партии.

Это был для Рабиновича удар ниже пояса, и это опять оказалось смешно. Но там, где не смотрят, а усматривают, до того не увидели ничего смешного, что посадили Рабиновича не на стул. И потом, когда его подняли с ненастула, он стал про это рассказывать так смешно, что все буквально падали от смеха, а те, которые падали с высоты, даже разбивались. Оказывается, они потому и старались не смеяться, чтоб не разбиться от смеха с высоты. И тогда Рабиновича не стали сажать не на стул, а отправили в противоположные места, где можно было удобно сидеть, но не было ничего смешного.

И теперь Рабинович стал рассказывать сказки. Это было уже не так смешно, но люди, которые смеялись на русском языке, смеялись, как над анекдотами, внутренне добавляя что-то своё, запретное, крамольное, и удивлялись, как этот Рабинович с такими сказками ещё остался жив, и они смеялись от не смешного так, как смеются от смешного, а Рабинович не смеялся, потому что он уже прожил жизнь и научился относиться ко всему, что в ней было, серьезно.

Вы ж понимаете! Кому это нужно? Поэтому некоторые даже начинали терять к Рабиновичу интерес, но потом задумывались и опять находили интерес, потому что задумываться тоже бывает интересно.

Один Муравей, козёл по национальности, полюбил Корову, по национальности муху. Корова немножко стеснялась своей национальности, но Муравей был по своим убеждениям интернационалист и прощал Корове её национальность.

Это было с его стороны великодушно, и Корова полюбила Муравья. Её даже не смущало, что он такой маленький, потому что чем мы меньше, тем большей в нас выглядит душа.

— Ну что ты, глупая, — говорил Муравей, утешая Корову в её национальности. — Ну подумаешь, муха. И не такие бывают национальности. У нас одна собака по национальности блоха и, представь себе, живёт, никто её за это не притесняет.

Корова немножко утешалась, но не до конца. Она мечтала, что, когда они поженятся, она всех детей запишет на национальность мужа. И сама запишется, если разрешат.

Но пока они только начинали ходить на свидания, причём ходила одна Корова, а Муравей ехал на ней, так что, ещё не дойдя до свидания, его можно было уже начинать. И она бы не шла, а летела на свидание, если б не боялась выдать свою национальность.

Они резвились, как дети, которые от этого могли появиться в любой момент, играли в прятки, которые Корова называла жмурками, потому что жмурилась она замечательно, а спрятаться никак не могла. А Муравей прятался просто великолепно.

Они играли в перегонялки, и муравей всегда Корову перегонял, забираясь на самый кончик её носа, и торчал вперед, а Корова вся торчала назад, и как бы быстро она ни неслась, она не могла перегнать кончик своего носа.

Муравей гулял по Корове, как по парку или проспекту, забредая в самые отдалённые места. У Коровы много отдалённых мест, потому что вся она состоит из больших расстояний. И, конечно, ей было щекотно, от муравья всем щекотно, некоторые так и валятся на землю от смеха, создавая у муравья впечатление, что он такой большой юморист, балагур, душа общества. И Корова падала на землю и визжала:

— Перестань, противный! Перестань, хулиган! Что ты себе позволяешь?

И всё у них могло бы быть хорошо, и Муравей женился бы на Корове, и у них на свадьбе гулял бы целый муравейник козлов и целое стадо мух, и после свадьбы они уехали б на корове, — нет, улетели бы, пускай думают, что хотят, — в свадебное путешествие, и Корове было бы не тяжело нести на себе Муравья, потому что любимого нести не тяжело, даже любимого слона нести на себе не тяжело, и у них была бы здоровая, дружная семья, и они были бы счастливы, и дети их были бы счастливы, и внуки их были бы счастливы, и все, все у них в семье были бы счастливы…

Если б не этот проклятый национальный вопрос.

Театр

Двое на скамейке. Вечер.

Неспешный, задумчивый разговор.

ПЕРВЫЙ: Разделённая любовь со временем делится на расчёт и привычку, и лишь неразделённая способна себя сохранить.

ВТОРОЙ: И как вы её сохраняете?

ПЕРВЫЙ: Мне помогает одна женщина. Потом другая женщина. Они у меня не задерживаются, но если б не приходящие женщины, как бы мы сохраняли непреходящую любовь?

Один Заяц очень хотел стать медведем. Начитался, что перед каждым открыты пути. Ну, а если открыты, то почему не стать? Заодно по этому пути можно уйти от Зайчихи к медведице.

Приходит к Медведю.

— Мишаня, расскажи, как ты стал медведем.

— Медведем? — призадумался Медведь. — Я уже и не помню. Такое ощущение, что я всегда был медведем. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Что-то у меня с памятью.

Заяц говорит:

— Понимаешь, хочу стать медведем. Сколько можно в зайцах ходить? Медведь — это как-то солидней, крупней по большому счёту

— Я бы тоже не прочь стать медведем, — говорит Медведь, — но, боюсь, у меня не получится.

— Почему?

— Потому что я уже медведь, — сказал Медведь и заплакал. Видно, очень ему хотелось стать медведем.

Глядя на него, и Заяц заплакал. От сострадания. Ему-то, зайцу, хорошо, он ещё может стать медведем. А Медведь не может. Перед ним в медведи отрезаны пути.

Но за себя Заяц радовался, и слёзы сострадания к Медведю мешались у него со слезами радости за себя.

Стал он утешать Медведя:

— Ты не переживай, может, обстановка переменится, и ты сможешь стать медведем.

— Нет, не смогу я, — плакал Медведь.

• Предыдущая
• 10/25
• Следующая