Увязнуть в паутине (ЛП) - Марченко Владимир Борисович - Страница 39

• Предыдущая
• 39/73
• Следующая

Навроцкий снизил голос. Боничка покачивался вперед и назад. Шацкий умножал в уме трехцифровые числа, чтобы подавить появляющиеся в его воображении сцены насилия. Преступления, которое — по его мнению — следует наказывать наравне с убийством. Насилие всегда было убийством, даже если труп после этого много лет ходил по улицам.

— У нее не было сломанного каблука, — неожиданно прошептал Боничка, все так же ритмически раскачиваясь.

— Не понял?

— Не было у нее сломанного каблука, она пришла босиком.

— Откуда вы можете это знать, если до вас она не добралась?

— Добралась, добралась, — пробормотал Боничка. — Вы знаете, что туфли выбросила по дороге. Смешно, она ужасно жалела о них. Ежеминутно повторяла, что это были такие замечательные туфли, что они так ей нравились. Когда каблук сломался, когда шла по Хожей, то посчитала, что будет лучше их выбросить, но потом сразу же начала их жалеть. Спрашивала, могу ли я пойти и принести ей те туфли, потому что она сама боится. Под конец она ни о чем другом не говорила, только о тех туфлях. Туфли, туфли, папа, принеси мне туфли, они наверняка там и лежат.

Шацкий старался не слушать. Все время он думал о том, что, возможно, следует взять семью или хотя бы одну дочку и выехать как можно дальше из этого города. Боже, как он ненавидел это место.

— И пан принес их? — спросил Навроцкий.

Ольгерд Боничка кивнул. Самые обычные черные туфельки с полоской кожи вокруг щиколотки. Если бы не сломанный каблук, они выглядели бы так, будто бы их только что вынули из магазинной коробки. Впервые она одела их на улицу, перед тем только училась на них ходить дома.

— И что случилось потом?

— Когда я вернулся, она пыталась повеситься на шнуре от электроплитки. Не протестовала, когда я забрал его у нее. Обрадовалась, что я принес туфли. Надела и снова стала рассказывать, как боялась, что упадет, и из-за этого ппрред ней уехал трамвай, так как не могла подбежать, а в ту сторону — так шлли с подружкой под руку. И так беспрерывно. Ни о чем другом. А потом попросила, чтобы я ее убил.

Боничка замолк. Шацкий с Навроцким затаили дыхание. Шорох маленького двигателя магнитофона внезапно стал четко слышимым.

— Удивительно, насколько сильно дети могут быть непохожими на своих родителей, — произнес Боничка, и Шацкий невольно вздрогнул. Ему казалось, будто это ему кто-то совсем недавно говорил. Кто? Он не помнил.

— Все всегда говорили, как Сильвия похожа на меня. Те же брови, те же глаза, те же самые волосы. Вылитая папа. А ведь она не была моей дочкой. В ее жилах не было ни капли моей крови.

— Как это? — спросил Навроцкий.

— Изу, мою жену, изнасиловали через месяц после нашей свадьбы. Вечером она возвращалась со станции в дом моих родителей, в котором мы тогда жили. Сильвия была дочкой насильника. Когда Иза вернулась, то все время говорила лишь о сирени. То был конец мая, и действительно, повсюду пахло сиренью, а возле станции сиреневых кустов было больше всего. Когда проходил мимо, так на рвоту тянуло. И вот она все время об этой сирени… А потом перестала. И потом мы об этом никогда уже не говорили. Ни о сирени, ни об изнасиловании, притворялись, будто бы Сильвия наша дочка. Городок маленький, так что нам и в голову не приходило пожаловаться в полицию. Вот только Иза так никогда уже и не стала той женщиной, на которой я женился. Внутри она была пустой. Ходила на работу, занималась ребенком, варила, убирала, по субботам пекла пирог. Она перестала ходить в церковь, я с огромным трудом уговорил ее крестить Сильвию. Она даже на ее первое причастие не пришла, так как весь костёл был разукрашен сиренью. Она это увидела издалека и вернулась домой. Сильвия плакала. Но тогда мы тоже не говорили об этом.

Боничка снова замолчал. На очень долго. Ничто не указывало на то, что он собирался вернуться к теме, которая интересовала их более всего.

— И тогда, в школе, вы подумали… — мягко возвратил его к сути Навроцкий.

— Я подумал, что не желаю, чтобы моя дочка была такой, как моя жена. Опустошенной. Я подумал, что иногда смерть может быть решением. Что я сам, если бы был на ее месте, не желал тут оставаться. — Боничка глянул на внутренние части сложенных ладоней. — Только я не мог бы ее убить. Только закрепил веревку и вышел. Решил, что вернусь через десять минут, и если к тому времени она не решится, то вместе с ней буду притворяться, что ничего не лучилось. Что никак не понимаю, почему она не желает носить туфли на каблуках, хотя сама не такая уж и высокая.

Кассета закончился, и магнитофон отключился с громким щелчком. Навроцкий перевернул кассету на другую сторону и нажал на красную клавишу «запись».

— Когда я вернулся, она уже была мертва. Перед тем сняла туфли и поставила их ровненько под стенкой, рядом с моими туфлями. Одна туфля стояла ровно, та что без каблука — упала. Я оставил их себе на память.

— А Сильвия?

— Я знал, что перед школой заканчивают ремонт водопроводной линии, и на следующий день будут засыпать. Я положил ее в яму, сверху набросал песку. Никто не сориентировался. Я часто приходил, зажигал там свечку.

У Шацкого все это не вмещалось в голове.

— Почему вы не похоронили ее на кладбище? — задал он первый за весь вечер вопрос.

— Это по причине жены, — ответил Боничка. — Если бы дочку обнаружили повешенной у меня в каморке, началось бы следствие, допросы, размышления, статьи в газетах об изнасиловании. Меня бы точно посадили. Моя жена не пережила бы этого.

— Но разве не было бы лучше, если бы ее ребенок остался в живых?

— Смерть — это решение чистое. Часто, гораздо лучшее, чем жизнь. Так, по крайней мере, мне кажется.

Боничка пожал плечами.

— Вы меня посадите? — спросил он через минуту.

Навроцкий глянул на Шацкого. Мужчины вышли посоветоваться в коридор. Они согласились с тем, что рассказ ясновидящего следует записать в качестве подробных показаний Бонички и дать ему на подпись. И на этом основании возбудить дело об изнасиловании, и виновных посадить за решетку. Причем, все, по возможности, настолько сделать секретным, чтобы газеты ничего об этом не написали.

— А что с Боничкой? — спросил полицейский у прокурора.

— Назначу ему надзор и обвиню в осквернении останков.

В коридоре, должно быть, было ужасно много пыли, потому что Навроцкий расчихался на всю катушку. Когда приступ закончился, он поглядел на Шацкого слезящимися глазами.

— Простите его, пан прокурор, — сказал он. — Он ни в чем не виноват. Это жертва, точно так же, как и его жена с дочкой. Вы все только сделаете хуже.

Теодор Шацкий ослабил узел галстука. Ему было стыдно за то, что собирался сказать, но другого выхода не было. Такая работа.

— Пан комиссар, вы же прекрасно понимаете, что в любом деле имеются только человеческие трагедии, обиды, бесчисленные нюансы, оттенки и сомнения. И как раз потому государство и платит заработную плату таким сволочам, как я. Я знаю, что вы правы, но меня интересует лишь то, что был нарушен один из параграфов уголовного кодекса. Мне жаль.

К счастью, когда он вернулся домой, Хеля уже спала. Шацкий поцеловал ее в лобик и отодвинул подальше от края кровати. Та вроде как и не была высокой, но Шацкий вечно боялся, что дочка упадет. Девочка что-то буркнула сквозь сон и покрепче прижала плюшевого муравьеда. Длинная мордаха зверя искривилась от неожиданной нежности. Шацкий встал у кровати на колени и глядел на Хелю. Та дышала через открытый рот, лоб немного вспотел, от маленького тельца било приятно пахнущим свежим хлебом теплом.

Человек перестает быть ребенком, когда от него начинает вонять, подумал Шацкий. Когда смрад идет от рожи, от постели тянет кислым, а от носков — сладким. Когда необходимо ежедневно менять сорочку, а пижаму — через день. У Вероники была привычка спать в одной сорочке целую неделю. Он терпеть этого не мог, но стыдился ей об этом сказать. Точно так же, как сам старался не замечать пожелтевших под мышками блузок. Ну а что он ей скажет? Чтобы купила себе новую? Тогда на это она ему скажет, чтобы дал ей денег. Впрочем, у него самого были пожелтевшие подштаники под безупречно выглаженными брюками в полоску. Может ли ей нравиться такое? Может ли такое нравиться Монике? Какой угодно любовнице? Нет, это бессмысленно. Шацкий знал, что подобного рода размышления — это ловушка, но все чаще думал о том, что несчастные тысяч двести решили бы все его проблемы. Он раздал бы долги, взял год отпуска, отдохнул бы, посмотрел бы со своими девчонками мир. Ну и тогда можно было бы поставить Монике кофе без чувства вины, что при этом тратит деньги, предназначенные на срочные домашние расходы.

• Предыдущая
• 39/73
• Следующая