Красная Армия (ЛП) - Питерс Ральф - Страница 75

Командир десанта был разочарован, узнав, как мало танков привел Безарин, и еще больше его беспокоило, что они остались почти без боеприпасов. Но Безарин сохранял уверенность. Несомненно, противник получил сведения, что советские танки вошли в Бад-Эйнхаузен. Это должно отложить попытку контратаковать до тех пор, пока они не разберутся в изменившейся ситуации.

Безарин приказал Даглиеву вернуться на восточный берег и блокировать любые попытки противника контратаковать с той стороны, а сам двинулся назад, чтобы правильно расположить свои танки для парирования угрозы с юга или запада. В центре города все еще слышался огонь из стрелкового оружия, но, похоже, командира десантников это не беспокоило. В конце концов, мост был важнее всего.

Теперь стоял вопрос о том, кто придет сюда первым — контратакующий противник или советская бронетехника. Безарин ожидал высокодраматического действа, возможно, даже некоторого подобия блокады. Но реальность оказалась прозаичнее. Мелкие советские подразделения вскоре начали появляться по мере того, как передовые и разведывательные силы продвигались на запад. Прибыл еще один передовой отряд, и его командир был разочарован тем, что Безарин опередил его. Прибыли передовые силы полка вперемешку с машинами из других подразделений. Появились передовые силы армейского корпуса, потребовавшие, чтобы их технике предоставили безоговорочный приоритет в проходе на тот берег. Если судить по тактическим наставлениям, советские подразделения двигались в полнейшем беспорядке. Но в течение следующего часа мосты в Бад-Эйнхаузене пересекло достаточно сил, чтобы парировать любую контратаку, которую мог бы предпринять противник. Наконец, Безарин восстановил связь со своими силами, оставшимися в Ринтельне, и узнал, что туда также добрались советские войска и начали переправляться на западный берег.

Задание было выполнено. Ютясь в вонючих внутренностях своего танка, Безарин пытался составить отчет о своих действиях. Он испытывал отчаянную потребность изложить произошедшие события с точки зрения себя как командира батальона. Он не был уверен, был ли он героем или военным преступником. Безарин хотел по возможности честно изложить ситуацию, когда потерял контроль над подразделением в ходе инцидента с колонной беженцев. Он хотел быть максимально честен. Потому что не собирался прожить всю жизнь с этой тайной, словно один из измученных персонажей любимых Аниных романов. В любом случае, он сомневался, что такое можно было скрыть. Оно было слишком значительным и слишком страшным. Он вспомнил девушку в разорванном свитере, как она взмахнула рукой, как брызнула кровь, как она упала. Его воображение рисовало ее костлявое тело все четче и четче, хотя она была слишком далеко, чтобы он действительно мог заметить те мелкие детали, которые сейчас возникали в его сознании. Уходящая девушка превратилась в Аню, идущую к покрытым медными листьями березам Галицкой осенью, и видение наполнилось глубоким смыслом, прежде, чем он провалился в тяжелейший сон.

Чибисов ощущал, как напряжение сводит его легкие. Дни и ночи почти без сна, полные напряженных усилий по сохранению управления войсками в условиях непрекращающихся ударов НАТО по объектам командной инфраструктуры фронта, привели к тому, что астма все сильнее сжимала его грудь, словно кто-то затягивал ее стальным панцирем. Он принял двойную дозу ГДР-овского лекарства, но ощущение, что тело получало меньше воздуха, чем требовалось, никуда не делось. Его беспокоила мысль, что если так будет продолжаться, болезнь сможет помешать ему сосредоточиться. Несколько раз бешеный поток событий вынудил его принимать решения за командующего фронтом, что было немыслимо еще несколько дней назад, несмотря на все их доверие друг другу. Нормальная работа штаба была страшно нарушена. За эти два дня Чибисов научился принимать решительные и безотлагательные решения в отсутствие Малинского, решения, определяющие жизнь и смерть огромного числа людей, руководствуясь лишь непреложными требованиями плана и своим пониманием подхода Малинского к военным операциям. Нормальная последовательность принятия решений, даже параллельная работа различных служб были в значительной степени нарушены. Действительно важные решения приходилось принимать незамедлительно, на основании лишь той информации, которая была доступна прямо сейчас, приниматься решительно и твердо. Чибисов делал все, чтобы оставаться идеальным начальником штаба и заместителем «старика», изо всех сил стараясь не выражать свои личные взгляды, выступать лишь проводником воли командира. Но сейчас он беспокоился о том, что может сделать неверный шаг просто из мелкой злой капризности, пробуждаемой низменными чувствами.

Он не покидал бункера с начала боевых действий. Малинский летал на фронт, применяя свои способности там, где нужно было принимать важные решения, а Чибисов в это время оставался на командном пункте фронта и работал в привычных для него рамках. Чибисов не сомневался, что присутствие Малинского на передовых командных пунктах имеет значение. У старика была проницательность, сноровка, врожденная способность видеть суть сквозь туман войны. Возможно, думал Чибисов, это было у него в крови. Возможно, эту способность ему дали поколения офицеров, которые специально культивировали эти качества, пока, наконец, они не воплотились в нем, достигнув совершенства.

Чибисов горько усмехнулся, ощутив сведенные легкие. Да, если судьбу определяет кровь, то что бы это означало применительно к нему? Маленький еврей из гетто в Киеве или Одессе, погрязший в заумных ритуалах нового культа стали. Поклоняющийся соотношению сил и средств, нормам расхода ресурсов и математическим показателям боевой эффективности. Он подумал, что был, в конечном счете, отщепенцем. Как же могло быть иначе? Как все могло быть иначе? Его отец воевал за Советский Союз и дело международного социализма в Испании, а потом чуть не погиб в сталинских лагерях за свой подозрительный волюнтаризм, проявленный в той, злобно капризной системе. Только гитлеровское вторжение спасло его от смерти в магаданских снегах. Как и отца Малинского, насколько знал Чибисов. И усмехнулся. Что бы гитлеровцы подумали, если бы узнали, что их нашествие освободило евреев? Которые будут сражаться с ними от Майкопа до Потсдама. Евреев, у которых будут сыновья, которые будут сражаться с их сыновьями.

Чибисов никогда полностью не осознавал, насколько он, в конечном счете, принял свое еврейство. Он издевался над ним, заставлял себя ненавидеть его. Тем не менее, он неизбежно принимал его, невольно провоцируя окружающих на соответствующие слова и мысли.

Да, подумал он, для некоторых великий социалистический эксперимент закончился провалом. Наверное, прошлое не удастся уничтожить никогда. Отец вышел из лагеря без всяких упреков, даже без вопросов, и пошел на войну, словно вышел с больничного. Дед играл в кошки-мышки с Охранкой, царской тайной полицией, строя планы построения будущего в тусклом свете ламп в подсобных помещениях на недалеко ушедшей от средневековья Украине. Он вел бои на баррикадах, вместе с другими фанатиками, за то, чтобы родился новый мир. В смутные годы гражданской войны он отнимал еду у голодающих, у своего же по всем определениям народа, чтобы сократить этот долгий и мучительный путь вперед. Любые средства были оправданы. Окончательный результат снимал любую вину.

Но этот окончательный результат так и не наступил. Золотой век откладывался снова и снова. В будущем году в Иерусалиме, саркастически подумал Чибисов.

Почему мы поверили? Почему только мы? Русских и украинцев, погрязших в суевериях и пьянстве… их можно было понять, понять их слепоту и безумие. Но как мы могли позволить себе так обмануться?

Просто мы сами обманули себя. Потому что мы, больше всех народов земли, хотели страстно верить. Мы религиозные натуры, склонные к мистицизму. И новая религия революции, сияющего, доброжелательного социализма, идеология беспрецедентного равенства, новой святости… это был Новый Иерусалим. Новые небеса и, прежде всего, новая земля. Как будто, подумал Чибисов, нам начертано историей быть дураками.