Полет ворона - Вересов Дмитрий - Страница 64

Люди вокруг хорошие, только смешные немного. Режиссер Платон Опанасович добрый, на съемках не ругается, как другие, все больше спит, только иногда проснется и скажет: «Аристократычней, товарищи, аристократычней трэба!» Это у нас в поговорку вошло. Вместо «Здравствуй» иной раз говорим друг другу: «Аристократычней трэба!» Пушкина у нас играет Мишенька, хороший, воспитанный мальчик, очень вежливый и прямо красавчик с картинки, только глупый очень и фамилия смешная — Задохлик. Работает он в театре пантомимы, заикается, и озвучивать его будет другой актер. И Амалию — Машу Гарбузенко — тоже. Она, правда, не заикается, тараторит по триста слов в минуту, но по-русски говорит плохо. Но главным у нас — пан Ястржембский, Ярослав Олегович. Он того самого генерала Витта играет, и у нас с ним много общих сцен. Вначале он мне очень не понравился — лицо надменное, грубые складки возле рта. Но оказался человек мечтательный и актер великолепный. Главное, очень любит свое дело, сутками готов репетировать, показывать, подсказывать. Он и на съемках распоряжается, когда что-то не так идет, меняет все по ходу дела, и режиссер его слушается. Если бы не Ярослав Олегович, то и фильм бы, наверное, не получился. Из прежних знакомых снимается только Сережа Белозеров. Он играет Муравьева, будущего декабриста, и у него роман с Машей Гарбузенко. Вся группа только об этом и говорит.

Съемки почти закончены. Осталось несколько сцен на натуре и потом поработать в тон-ателье. Но зарядили дожди, а монтажные кольца — это кусочки фильма — еще не готовы, так что у меня получился выходной. Сижу в своем шикарном номере окнами на парк имени Максима Рыльского — поэта, который перевел на украинский «Евгения Онегина», — отдыхаю и лопаю яблоки. Я здесь на борщах и пирогах немного растолстела и решила сегодня разгрузиться. Сил нет, как жрать хочется! Отвлекаюсь, как могу, видно поэтому, дорогая Лизавета, письмо выходит таким длинным. Как закончу, думала за другое сесть, да получается, что писать некому. В старом общежитии из моих девок одна Нинка осталась, она писем не любит, Игорь с Ларисой на даче, поклонникам отвечать — представляешь, пишут! — так я все их письма в Ленинграде оставила... А Никите и писать не надо: он звонит каждый день, о делах справляется, жалеет, что вырваться сюда не может.

Ну, вот вроде бы и все. Пиши мне на ленинградский адрес, он у тебя есть. Кланяйся Дарье Ивановне, бабе Сане, деду Грише, бабе Кате с дедом Васей, Тоньке, Егоркину, Таисии и всем остальным, кто меня помнит. К бабушке Симе и Петеньке сходи, поклонись от меня. Бог даст, увидимся скоро, хотя когда — не представляю, все на год вперед расписано. Может, приедешь? Напиши.

Целую. Сестра твоя Татьяна".

Дочитав письмо, Лизавета отложила очки и всплакнула немного, хотя и не было в письме ничего печального. Разве что с Ванькой... да и то сказать, на что он сдался ей такой, пьяница, слюнтяй. У сестры теперь другая планида... Эх, Танька, высоко занесла тебя судьба! Как бы не брякнула теперь оземь. Больно будет.

Лизавета утерла слезы, встала, перекрестилась, спрятала сестрино письмо в заветную шкатулочку и пошла вынимать из печи варево для скотинки.

Павел ушел, как и следовало ожидать, оставив все свои пожитки. Пока заначки искусственной наркоты не закончились, Таня предавалась странным разрушительным оргиям, сжигая первый попавшийся след пребывания Павла в этом доме. На вонь паленого тряпья прибежала перепуганная соседка. Таня ее высмеяла и предложила как-нибудь не постирать, а прокалить на конфорке носки своего мужа. Соседка решила, что Таня тронулась умом, правда, в милицию звонить не стала из чувства женской солидарности, хоть и недовольно, но все же здоровалась в подъезде с подозрительными личностями, зачастившими в квартиру напротив. Девки явно с улицы, мужики — пьянь, рвань, а то и вообще южане. Понесло, видать, рыжую прорву во все тяжкие. Ну, а Тане и дела не было до досужих сплетен, начихать с Адмиралтейского шпиля. Дни пробегали в пьяном угаре: сон и явь кривлялись в наркотическом пространстве, большое стало до смешного маленьким, то, чего раньше не замечала, задвигалось, ожило в колоссальной значимости. Каким-то совершенно новым показался Курт Воннегут. Да что там «Колыбель для кошки», занудный Мелвилл читался как «Апассионата».

Анджелка с Якубом практически переселились к Тане — для всеобщего удобства. В поисках развлечений высвистывались старые знакомые, среди новых мелькали забавные забулдыги, снятые прямо у винной лавки. Якуб полностью взял на себя заботы о продуктах. Подсуетился и к прочим радостям бытия приобрел видак. Одна и та же кассета проигрывалась многократно, если фильмов было несколько, их просматривали залпом за один присест, так что сюжеты наслаивались один на другой: Брюс Ли колотил Шварценеггера, Чак Норрис одиноким волком отстаивал Гонконг от диверсий Рокки-1 и Рокки-2. Все эти боевики до чертиков заморочили мозги, не говоря про ужастики с бродячими трупами, после которых Анджелка кидалась с вилкой на Якуба:

— Жареные мозги!

Время летело, Таня выпала из его потока и почти не заметила, как на смену осени пришла зима, в срок сменилась весною, а там и лето подошло.

Анджелка теперь на заработки почти не выходила, у Тани же и в мыслях не было устроиться куда-нибудь на работу. А зачем? Якуб зарабатывал прилично, а по временам, когда на подруг находил стих заняться чем-нибудь полезным, они извлекали аптекарские весы и помогали Якубу фасовать дурь на розничные и мелкооптовые дозы, для пущего приработка слегка разбодяживая ее то зубным порошком, то кофе растворимым — в зависимости от цвета и консистенции. Кроили полиэтилен, заваривали товарные порцайки в пакетики. Словом, трудились. Кроме того, Таня потихонечку распродавала всякие дорогие безделушки — наследство прежнего владельца. За одно только пасхальное яичко работы Фаберже Гамлет Колхозович, Якубовский бригадир, не торгуясь, выложил двадцать тысяч. Часть этих денег Таня по совету фарцовщика Толяна обратила в доллары, которые купила у того же Толяна. Для их хранения Якуб оборудовал в одном из шкафов хитрый тайничок, в котором нашли себе место и другие заначки длительного пользования — как денежные, так и «натуральные».

Павел не звонил и не появлялся. Изредка наведывалась Ад очка, прибиралась, перемывала посуду — и уходила, не сказав ни слова упрека, лишь глядя на Таню печальными глазами. К ее визитам быстро привыкли.

Во время одной из вылазок за пополнением спиртного Анджелка пихнула локтем Таню, указывая на привалившуюся к прилавку обрюзгшую фигуру. С трудом Таня узнала друга и соратника Павла, братниного «мушкетера» Ванечку Ларина. Она вспомнила его взгляд на свадьбе, сжалась внутренне, подтянулась, вскинув голову. «Этого-то — Легко!» — непонятно зачем произнесла она про себя. Иван обернулся, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Обомлел, беспомощно озираясь кругом.

— Здравствуй, Ваня. Не узнал?

— Не... Ну как?.. Это я... Неожиданно, в общем — наконец выдавил он, краснея до кончиков ушей.

— А я было подумала, что так одрушляла за последнее время.

— Как можно! — искренне возмутился он и восхищенно, с придыханием сказал: — Таких, как ты, не бывает то есть такие никогда не дурнеют, то есть красота — картины писать, пылинки сдувать.

— Так что ж тебе мешает, писатель? — ухмыльнулась Таня.

Ванечка пьяненько расплакался.

Сконфуженного и размягченного, как хлебный мякиш его притащили домой. Якуб поначалу встретил радушно, но скоро Иван стал его раздражать. Несостоявшийся литературный гений зачастил в Танин дом, слишком много и не по делу болтал, ходил за Таней хвостом, выполняя все ее капризы, как преданная собака.

— Тьфу, — отплевывался Якуб. — Не мужик он, что ли?

Покуда Иван еще лыко вязал, Таня направляла его говорливость в нужное ей русло, попутно задавая вопросы о прошлом, о его друзьях и близких. Его творческие поиски ничуть ее не интересовали, а о жене он и не вспоминал. Пару раз хмель пробудил в нем редкую злость, и он вдруг обрушился с обличениями и критикой в адрес партии и правительства. Досталось и Черновым. Одобрительно отозвался только о Елке, которая вроде бы поправилась, вышла .замуж и уехала с мужем работать за границу. Про Леньку Рафаловича знал только, что тот служит где-то на Севере, на военном корабле. Про Никиту говорил хоть и неохотно, но обстоятельно. Не вдаваясь, зачем ей это надо, Таня хотела узнать обо всех побольше. Спинным мозгом чувствовала, что Никита появился где-то на горизонте, встряв в Ванечкину жизнь. Из разговоров выудила она догадку, что неровно ее братец дышит к Ванюшинои жене. Если так — Иван здесь как нельзя кстати. Тогда следует ждать гостей, а именно Никиту... В особую стопочку складывалась сага о Черновых. Хитросплетения этой семьи Ванечка знал больше по рассказам своей матушки, которая не один год верой и правдой служила Дормидонтычу. «Это у них, Лариных, в крови», — решило себя Таня, прекрасно понимая, что собственными руками лепит из Ванюшки банального гонца за бутылочкой винца.