Горец. Имперский рыцарь - Старицкий Дмитрий - Страница 21

— Вы меня слушаете, ваша милость? — подергал флигель меня за рукав.

— Простите, лейтенант, стомах подвело — с утра маковой росинки во рту не было, — пожаловался я.

Адъютант позвонил в колокольчик и заказал явившейся на зов (вместо ожидаемого денщика в военной форме) весьма миловидной горничной чай и бутерброды с бужениной. И продолжил политинформацию о том, что случилось на фронтах за неделю моего пути.

На нашей стороне реки железная дорога вся забита у царцев вагонами и паровозами, по которым не стреляют, потому как все равно будет все нашим, а вот на правом берегу все железнодорожные разъезды раздолбили тяжелой артиллерией и выбомбили с дирижаблей на день пути на восток.

На севере командарм Аршфорт практически вошел в Щеттинпорт, но неожиданно уткнулся на окраинах города в упорную оборону… островитян. Оказывается, пока мы там вдоль железки бодались с полковником Куявски, островитяне высадили в порту целую дивизию генерала Клауда со всей артиллерией и прочими средствами усиления. И что было совсем неожиданно, с очень большим количеством новых пулеметов. И похоже, они не уйдут оттуда, пока не вывезут все, что успели поставить, но не успели передать царской армии. По донесениям разведки складское хозяйство за время войны там построили огромное.

На Северном море периодически сходятся эскадры и, качаясь на волнах, избивают друг друга тяжелыми снарядами, но потопленных кораблей мало. Все больше в капитальном ремонте. Полностью перекрыть морское сообщение островитян с Щеттинпортом имперскому флоту не удается.

Зато на южных морях все почти замечательно. Мы союзников не пускаем в Мидетерранию. Они нас в океан, где проходит второй пучок маршрутов торговли колониальными товарами.

Морские силы Винетии безвылазно сидят в своих портах. А население герцогства отчаянно занимается контрабандой по всем направлениям. Пришлось усилить таможню. Но этого пока недостаточно.

Рецкая марка активно осваивает аннексированные южные склоны одноименного хребта и заменяет везде где можно винетскую администрацию на свою.

Военно-рецкая дорога, на которой я начинал воевать, уже не справляется с возросшим трафиком товаров из Риеста. И все с нетерпением ждут, когда Вахрумка приступит к строительству железной дороги. Понимают, что дело не быстрое, но всем не терпится. А сам инженер, похоже, становится культовой фигурой в империи. Человек, который может все…

Падеж поголовья интендантов в Ольмюце как-то прошел в Реции третьеполосной новостью. Все затмила «кровавая тризна» по молодому графу. О ней до сих пор по пивным барам вечерами с восхищением судачат за стаканчиком.

Горничная, покачивая обтянутыми шелком пышными бедрами, принесла нам чай с бутербродами и с игривым подмигиванием персонально для меня забрала поднос. Еще в дверях обернулась и улыбнулась так призывно, что тут даже дурак поймет, потому как у него дух от такой улыбки захватит. Но я не дурак, я сделал вид, что ничего не заметил. Оно мне надо тут в «медовую ловушку» попадать при наличии красивой и страстной жены под боком?

Как только я с наслаждением откусил первый кусок буженины, маркграфу — чтоб он был здоров — именно в этот момент приспичило меня принять. Ну что такое не везет и как с этим бороться?..

Кабинет, куда меня поспешно втолкнул флигель, неожиданно не поразил меня размерами. Где-то метров тридцать квадратных всего, не больше. Высокие потолки. Люстра с хрустальными подвесками на пять масляных ламп. Два высоких окна. Скромно. А то обычно высокие начальники приближают площадь таких помещений к размерам футбольного поля. Это чтобы ты до него от двери еще долго шел, проникаясь его величием и осознавая собственное ничтожество перед небожителем. Здесь же было все по статусу обитателя весьма аскетично, в отличие от парадной анфилады, которую я видел в этом дворце в прошлый раз. Истинно рабочее помещение.

В простенке висит карта Реции с заштрихованными зеленым карандашом новыми землями на юге. Линии путей сообщений выделены. Какие-то флажки воткнуты. Непосвященный не поймет.

На полу большой ковер в зеленых тонах. Застекленные шкафы — на дверцах за стеклами шелковые зеленые шторки, так что содержимого не видно. Красивый сейф в углу у письменного стола, просто произведение искусства металлического литья. Несколько стульев вдоль стены и пара кресел перед большим письменным столом с двумя тумбами резного темного дерева и массивной столешницей, сработанной из цельной плиты полированного черного камня.

Сразу вспомнилось, как в одной из московских квартир, принадлежащей семье моей тогдашней временной подружки, видел я аналогичный стол, только круглый, на одной центральной ноге. Специальный стол для профессиональной игры в карты, чтобы не было возможности мухлевать. Прадедушка той моей пассии — «из бывших» — держал до революции фешенебельный игорный дом, и это было все, что от него осталось потомкам.

На столе, за которым сейчас восседал маркграф, стоял бронзовый чернильный прибор в виде средневековой крепости. Лампа под зеленым стеклянным абажуром. Телефон в корпусе из слоновой кости и позолоченной бронзы. Бумаги, разложенные в некотором беспорядке.

Рядом со столом на широкой, вышитой золотом ленте свисала ручка сигнального колокольчика для адъютанта.

Встав посередине ковра, я по-уставному отрапортовал:

— Ваша светлость, имею честь представиться по случаю вхождения в сословие имперских рыцарей. Прибыл на родину для прохождения лечебного отпуска. Техник-лейтенант имперского воздушного флота Савва Кобчик.

Маркграф кивком указал мне на одно из стоящих перед столом кресел на гнутых ножках и без ручек, какие любят показывать в фильмах про Остапа Бендера.

— Рад вас видеть, барон, в добром здравии, — нейтрально произнес его светлость, когда я уселся.

Вот как… барон… не «дорогой Савва» уже… и этот намек на «доброе здравие» при наличии «лечебного отпуска»… Непонятно все пока…

— О подвигах твоих наслышан. Трудно не услышать, когда о них весь мир судачит. Ты теперь мировая знаменитость. Привыкай, Кровавый Кобчик. Винеты, те, которые нам достались в наследство, тут в Риесте побуянить решили, но как только им намекнули, что вызовем к ним с фронта Кровавого Кобчика, — сразу тишина… Это уже слава. Выдержишь?

— Только если каждый встречный-поперечный не будет приставать, чтобы я с ним обязательно выпил, то выдержу. А так печенка отвалится, — улыбнулся я, пытаясь перевести разговор в шутку.

Но Ремидий игривого тона не принял.

— Я вот что тебя позвал. — Он положил передо мной кожаную папку.

Я открыл и увидел хорошо исполненные в черно-белом варианте эскизы памятной медали. На аверсе череп сжимал в зубах бебут. На реверсе надпись «Памяти „кровавой тризны“ по графу Битомару». И дата.

— Как тебе?

— Хорошо. Не хватает только одного слова под черепом: «Был», — что указало бы не только на память, но и на участие в тризне носителя.

— В этом что-то есть… справедливое, — заметил Ремидий.

— Из какого металла вы хотите чеканить такую медаль, ваша светлость?

— Думаю расщедриться на золото. Или считаешь, что будет чересчур? Не заслужили бойцы?

— Не в заслугах дело. Насколько я понимаю, ваша светлость, эта медаль после смерти награжденного останется на хранение в семье?

— Именно так. Только носить ее прямой потомок будет иметь право не на ленте в петлице, а на цепочке, на шее. Так чем тебя не устраивает золото?

— Тем, что у людей бывают плохие времена. И не все устоят в черный день перед соблазном употребить память о предке именно как золото.

— Мм-гы… — покачал головой Ремидий. — С такой стороны я этот вопрос не рассматривал даже.

— Просто вы никогда не голодали, ваша светлость. Поэтому и не смогли о таком подумать.

— Резонно, — согласился с моим мнением маркграф. — А из какого металла сделал бы такую медаль ты сам?

— Из черной бронзы, ваша светлость. На красной ленте.

— Символично. Быть по сему. — Ремидий забрал у меня папку с эскизами и протянул через стол другую.