Час Пик - Иванов Всеволод - Страница 10

— Уже знаешь?

— Догадываюсь…

— М–да. — Поставил стопочку на стол, сел напротив. — Ты Листьева знаешь?

— Из «ВиДа», директор ОРТ?

Да, знает Обозреватель Листьева, примерно в одно время в универе учились, только на разных курсах. Ну, здоровались иногда, пару раз выпивали вместе–кажется, года три или четыре назад, когда еще «Взгляд» был… Высоко залетел, Икар — смотри, чем ближе к солнцу, тем больше шансов вниз… Что, он — кого–нибудь? Или…

— Убили его…

— Листьева?!

— Да.

Ну, наверное шутит — если бы Иосифа Давьщовича или Аллу Борисовну… Хотя у Иосифа Давыдовича шансов больше; спирт, как известно, не только согревает, но и горит синим пламенем. «Папа», короче говоря.

— Да не может быть!

— Мне полчаса назад когда позвонили, я то же самое сказал: «Быть того не может!..» Ан — может, оказывается..

— Это не шутка?

— Какая шутка! Знаешь, что теперь начнется?

Да, кто–кто, а Обозреватель это прекрасно знает. Сам недавно писал о противостоянии «Банкир плюс Градоначальник» против «Политик плюс ВПК плюс автомобильное любби плюс Дума плюс правительство плюс…» Как выразился в «МН» Телохранитель Президента — «я люблю поохотиться на гусей…»

Однако в услышанное верится как–то с трудом — с какой стати его убивать?

— Убили, убили, — успокоил Главный, — в подъезде собственного дома, два выстрела. Видимо, наемный киллер, не иначе…

— А кто?

Глупей вопроса, наверное, и придумать нельзя, хотя, если разобраться, вопрос–то совершенно естественный.

— Киллер. Киллер убил. Наемный убийца так теперь называется.

Слово какое–то глупое, как и все эти «брокеры», «дистрибьютеры», «проперти», «презентации»…

— Понимаю, что не восторженная поклонница…

— Завтра на Останкино, вроде бы, забастовка намечается.

Обозреватель недоуменно посмотрел на Главного.

— Вот как?

— Точно, мне сказали. Уже решено.

Спорить бессмысленно — если уже «мне сказали» то, наверняка, точно. Решено. Главный вообще редко когда ошибается.

— Что — санкционированная?

— Пока неизвестно. Думаю, что почти все — и техники, и эти, — он сделал неопределенный жест рукой, — ну, творческие работники, и администраторы выходить в эфир откажутся. Но там, — Главный поднял вверх большой палец, подразумевая под соседями наверху весьма высшие сферы, — там уже все знают…

— И кому же это надо было — Листьева убивать? Зачем?

— Ну, кому нужен скандал, кому нужны остановка приватизации Останкино, кому надо вновь столкнуть Премьера и Градоначальника, Кремль и Москву, кому нужна забастовка — это я примерно представляю… Равно, как и все остальное. Версий много. Больше, чем может показаться на первый взгляд. — Главный тяжело вздохнул, закурил. — Есть так называемые коммерческие структуры, хорошо делающие бизнес на телевидении.

— Реклама?

— Нет, не только… Они настолько глубоко проникли в Останкино, настолько повязали всех деньгами и посадили крупных людей в такую глубокую долговую яму, что теперь им оттуда не выбраться.

Обозреватель с изучающим интересом посмотрел на Главного — что же он так разнервничался, бедный Фантоцци: щеки отекли, кровью налились глаза, задышал тяжело, как марафонец после дистанции…

Что это с ним?

Может быть, и за себя боится?

Дослушав, Обозреватель решил на всякий случай прикинуться шлангом и невинным голосом уточнил:

— Долговая яма? А как это? Что — деньги им в долг давали?

— Да, но не деньги, не только деньги. Объяснять долго, если кухни не знаешь. Но они там расплачиваются не деньгами, а эфирным временем… Долго, говорю, объяснять, и утомительно. Останкино, если быть честным, давно перестало распоряжаться собой. Оно не принадлежит себе. Есть люди, которые закупили все вперед, на много месяцев вперед, чтобы не сказать иначе.

Видимо, знал он куда больше, чем говорил сейчас; знал, но рассказывать не хотел, а то, что сказал — от растерянности…

И все — захлопнулся, как сундук. В те мгновения, когда Главный боролся со своим испугом, раскрылась невзначай крышка, и мелькнуло в дневном свете то, чего никому, в том числе и Обозревателю, знать не надобно…

Хотя он и так много знает.

— Не должно это нас волновать.

— А что должно?

— Значит, так: просто надо на событие откликнуться. Не откликнуться нельзя, сам понимаешь. Первая полоса, сверху — портрет, рядом — заметка. А ведь ты у нас мастер борзописи…

— Приму как комплимент, — ответил Обозреватель и почему–то улыбнулся.

— И вообще — редкостный циник, — тоном профессионала, беседующего с профессионалом, продолжил Главный, — помню, когда Белый Дом горел, ты под фотоснимком замечательную подпись придумал, из «ящика»: «Русская недвижимость всегда в цене!» Потом мне звонили и возмущались…

— Профессиональное, — ответил Обозреватель, втайне гордый собой, — я вообще заметил, что профессиональный цинизм ярче всего выражен у хирургов и журналистов. Так что еще раз спасибо за комплимент.

— Ну, вот и договорились. Только так: мне надо две статьи…

Что — сам решил одну на Запад, налево, то есть толкнуть? Кому там этот Листьев нужен… Своих журналистов едва ли не каждый месяц убивают.

— Одна — просто заметка, — пояснил Главный, — небольшая, вроде бы как отклик коллег, траурная, проникновенно–прочувственная, а другая — обзорная статья. Подробности: кому было выгодно его убивать, что и как…

— «Что и как» — это что и как?

— Ну, возможно надо будет к приватизации Останкино приплести и «высокую политику»… Ну, скользко, конечно же, я проконсультируюсь, как это сделать. Это что касается «что». А «как» — надо обождать.

— Повертев в руках пустую стопочку, Обозреватель осведомился:

— Обзор — когда?

— Неделя — хватит?

Значит, халтурку про корм для аквариумных рыбок доделать успеет. За обзор–то копейки заплатят, да и связываться, если честно, не хочется…

— Ну, об обзоре завтра в редакции поговорим. Я с утра созвонюсь кое с кем. Значит–завтра утром принесешь дискету. Две–три страницы, не больше, по тысяче восемьсот полиграфических знаков. Ну, договорились. Еще пятьдесят грамм — выпьешь?..

Первая задача была довольно простой: две страницы, три тысячи шестьсот знаков.

Тональность траурной заметки также сомнений не вызывала: сердечно так («последнее «прости», хрустальный звон бокала…»), с плохо сдерживаемым возмущением («как прекрасна обнаженная Гласность, и как беззащитна! Можно купить её, раскрутить на барабане это слово из девяти букв, намалевать три «М», бабочек, Леню Голубкова, Инкомбанк, Премьер—ЭсВэ, Холдинг, Супремекс…»), невольно переходящим в хорошо контролируемое негодование, по нарастающей («мы не можем больше терпеть этого позора и этой муки, когда по всей России идет массовый, планомерный отстрел таких замечательных людей!..»).

Короче, примите соболезнования.

Ты ушел, Влад, но начатое тобой дело живет.

«Я тебя никогда не забуду, ты меня никогда не увидишь…»

Мы помним тебя.

Точно как на типовом памятнике из гранитной крошки: «Помним, любим, скорбим». И рядом, в позеленевшей майонезной баночке — увядшая гвоздичка, стаканчик двухсотграммовый с водочкой, и бутербродиком с килькой в томате сверху прикрыт.

«Смиренное кладбище».

Так, вперед, к станку, за компьютер, то есть.

Обозреватель, помешивая ложечкой кофе, с тяжелым вздохом уселся за компьютер и задумался.

Название.

Точно — как же это назвать?

Хорошо бы обыграть название какой–нибудь передачи, которая ассоциируется с именем покойного. «Взгляд», «Поле Чудес», «Тема», «Час Пик».

Первую мысль Обозреватель забраковал сразу же, хотя искус назвать заметку вроде «Его взгляд был честен», «Прощальный взгляд» или «Взгляд через оптический прицел» конечно же, подмывал.

Фантазия у журналистов вообще очень скудна, слаборазвита фантазия (особенно у искалеченных журфаком), и такая идея наверняка пришла в голову не только ему — сколько теперь по всей Москве сидит таких борзописцев, как он, и за ночь строгают?! Десятка три, не меньше, а то и больше… А сколько на радио, на телевидении?