Как прое*** всё - Иванов Дмитрий - Страница 29

Лучше всего это доказывают дневники Геннадия Шпаликова. Теперь их может читать кто угодно. После смерти героя все читают его дневники, это обычное дело, и это нормально. Считается, что это нехорошо – читать чужие дневники, но к героям это не относится, они пишут дневники не от одиночества, а от кокетства, они заранее знают, что после смерти их дневники будут читать, и таким образом дают возможность потомкам заглянуть в свой жуткий внутренний мир.

Вот что пишет Шпаликов в своих дневниках:

«…Почему весной так много девушек?

Почему я один? Неужели всех мадонн разобрали?

…Ходил по улице Горького в поисках нечаянной радости и надоел самому себе до таких высоких степеней, что захотелось упасть лицом в высокую траву и плакать, и проклинать. Только травы в Москве нет, кроме газонов…

…Надо, чтобы человеку, как старику и Хемингуэю, снились львы! Снятся ли мне львы? То ли я вижу ночами?

…Вот Коля стоит, значит, еще жив…»

Вот какими вопросами мучился Шпаликов – снятся ли львы? Не снятся? Значит, не то видишь ночами, значит, не так живешь. Без праздника, тухло, как мертвая рыба. А вот Коля стоит – значит, жив. Пиздец бесконечный открывает нам образ Коли, созданный Шпаликовым. Весь мир, не знающий праздников, кроме Нового года с его обрыганной елью, представлен поэтом в лице этого Коли. Этот Коля даже страшней Светки, которая преследует меня. И вот опять появилась.

Герой хочет, чтобы каждый день был праздник. Когда не получается, герой пьет в знак протеста. Когда получается, герой пьет в знак триумфа. Водка – вот второй белый конь, который несет героя вперед, туда, где висит знак «Тупик».

Ну и, наконец, третий конь – Слава. На примере жизни Геннадия Шпаликова роковая роль славы видна хорошо. Слава пришла к нему рано, легко. И ушла так же – рано, легко. Слава, как проститутка, – остается ровно настолько, за сколько заплачено. У нее нет к тебе чувств, она не целуется в губы, но сосет, ее задача – все высосать из тебя, всю жизнь, все силы, все соки и уйти дальше, к другим, кто заплатит. Нормальный человек принимает это как должное, но герой всегда норовит полюбить проститутку, он думает, что он Раскольников, и в этом есть гуманизм. Гуманизм в этом, положим, есть. Но есть и опасность – после ухода славы герой остается как альпинист после покорения вершины. Куда дальше идти? – невольно спрашивает себя любой альпинист на вершине. Некоторое время он думает – мышление затруднено из-за кислородного голодания мозга, оно, кстати, всегда наступает от славы. А после паузы понимает: в общем и в целом, есть два пути. Вниз и вверх. Альпинист обычно выбирает первый путь, ну, или лавина за него это делает. А герой всегда выбирает второй.

А еще выше – можно?

Когда слава уходит, как проститутка, герой остается один. Он опустошен. И денег нет, чтобы взять еще на пару часов ту славу, что ушла только что, и искать новую славу нет сил и желания. Слава – вот третий конь, который добивает героя вслед за первыми двумя. Когда по герою пробегут три этих коня, когда рассеется пыль, можно увидеть, что случилось. Герой погиб.

Можно ли сказать, что Шпаликов не выдержал испытание славой?

Для меня это трудный момент. Говорить так не хочется, ведь Шпаликов герой, свой. Но, начав писать этот текст, я поклялся, что напишу все как есть, без скидок для своих. Да, он не выдержал. Плюс любил, плюс пил. Вот так. Конечно, погиб.

Кстати, три упомянутых белых коня и есть огонь, вода и медные трубы, о которых говорят, что их трудно пройти. Любовь – огонь, синька – вода, ну а слава – помятые медные трубы. Пройти их труднее всего, да. Поэтому медные трубы сначала играют герою триумфальный, а потом похоронный марш. Им все равно, что играть.

Не власти герою страшны и опасны. Опасен и страшен для героя он сам. Он сам себе власть, сам себе царь, сам себе раб, он сам себе гора и сам себе лавина. Три коня несут его в бездну, но ему это нравится, он сам вызвал коней громким свистом из темного леса. Они прискакали, герой думал, что запряжет их сей же час в бричку и будет вечно кататься и всегда будет праздник, а они растоптали его, и бричку заодно растоптали, кони дикие, что с них возьмешь, и ускакали обратно в темный свой лес, где им самое место.

Прощаясь с поэтом Шпаликовым в этом тексте – впрочем, может, он еще захочет в нем появиться, не знаю, – нельзя не сказать про три рубля. Как известно, в свой последний день на земле Геннадий Шпаликов одолжил у Григория Горина три рубля. На которые купил дешевого винища, выпил его, после чего повесился на шарфе. Григорий Горин даже однажды высказал совершенно удивительное по форме сожаление: зря дал Шпаликову так мало, только на вино хватило, если б больше дал, например, пять или десять рублей, хватило бы на водку, а водка силы отнимает, так что повеситься поэт бы не смог. Такое нелепое, открыто высказанное сожаление говорит о том, что Григорий Горин постоянно думал об этом.

Горин и раньше давал Шпаликову деньги, и Шпаликов не отдавал, а Горин не напоминал, он знал, что поэт никому не должен ничего, кроме Бога. Но в тот день Горин сразу почувствовал – он же сам был драматург, – нет, тут что-то не то, тут пьеса какая-то пишется прямо сейчас, и мне в ней дали роль идиотскую, без слов почти. Шпаликов: Гриша, дай три рубля! Горин: На. Что за роль такая, я ее не хочу! И что за пьеса такая? Горин так подумал и побежал на дачу в Переделкино, где жил тогда Шпаликов. Но тот дверь не открыл – повесился уже. Горин первым нашел его, а потом пришлось ему даже везти тело Шпаликова в морг, потому что набежавшие зеваки-писатели ехать с мертвецом не хотели, а ехать кому-то надо было, и тогда кто-то из писателей сказал: «Да вон пусть Горин поедет, он на “скорой помощи” раньше работал, ему с мертвецами кататься не впервой». И Горин – фигура во всей этой истории страдальческая, не столь уж многим менее, чем сам Шпаликов, – сделал, что должен был, отбыл этот ад до конца: поехал, сдал тело.

А потом он думал. Много дней, много лет думал про это все. Почему именно я дал ему три рубля, а он взял и повесился… Почему именно меня теперь будут упоминать в этой истории? Конечно, никто не скажет, что я виноват, если б я не дал ему три этих ёбаных рубля, он все равно нашел бы, одолжил бы у кого-то другого, отнял бы у кого-то, продал бы что-то, продал бы шарф… стоп, получается, в этом случае не повесился бы. Тоже ерунда – не в тот день повесился бы, так в другой, не на шарфе, так на веревке от спасательного круга. Он жить больше не мог, не хотел, он был поэт, все понятно. Но все-таки. Блять, но почему я? Почему три рубля?

Точно, Горин так думал, я знаю.

Он знал, что он не виноват, но чувствовал иначе – что виноват. Горин тоже был героем. А герой всегда себя чувствует так, как будто он виноват. Даже если его никто не винит.

Может, Григорий Горин поэтому и написал «Тот самый Мюнхгаузен»? Да, точно. Поэтому и написал.

Ну, а на прощание, на самое уже прощальное прощание со Шпаликовым не могу не вспомнить его стихотворение про грустного парня. Если бы я составлял мировой топ‑5 стихов о любви, оно занимало бы вторую позицию, сразу после «Я помню чудное мгновенье». Вот оно, это чудное стихотворенье:

Как просто, и как хорошо.

Прощай, Шпаликов.

Стасик хотел дожить до ста лет и не увянуть. С этой целью он следил за собой. Каждое утро он делал омолаживающую гимнастику для мышц лица – чтобы предотвратить его (лица) старение. Гимнастику для лица мой друг делал страшную. Он становился у зеркала и строил гримасы. Я тоже один раз сделал за компанию со Стасиком эту гимнастику. Лицо потом болело, как ушибленный копчик.