Мое знакомство с бульдогами (сборник) - Джером Клапка Джером - Страница 9

– Два двухпенсовых билета – это не восемь пенсов, – с горячностью возразил румяный джентльмен и, обратившись к первой даме, спросил: – Скажите, сударыня, сколько вы дали кондуктору?

– Шесть пенсов, – ответила та, порывшись в своем кошельке, – а затем я дала четыре пенса тебе, – прибавила она, обращаясь к приятельнице.

– Недешевые билетики! – вмешался в разговор какой-то просто одетый человек, сидевший на задней скамейке.

– Не в этом же дело, дорогая, – запротестовала вторая дама, – Я с самого начала была должна тебе шесть пенсов.

– Но ведь я дала тебе четыре пенса, – настаивала первая.

– А мне вы дали шиллинг, вы! – заявил кондуктор, грозно указывая пальцем на старшую из двух дам.

Та утвердительно кивнула головой.

– А я дал вам сдачи шесть пенсов и потом еще два. Правильно? – продолжал он.

Дама подтвердила и это.

– А вот ей, – указал он на первую даму, – я дал четыре пенса. Так или не так?

– Которые я тут же передала тебе, дорогая, – подхватила младшая.

– Провались я на этом месте, если меня не обжулили на четыре пенса! – крикнул кондуктор.

– Позвольте, – снова вмешался румяный джентльмен, – ведь вы получили еще шестипенсовик от другой дамы.

– Которые я отдал вот ей! – воскликнул кондуктор, опять пуская в ход свой обличающий палец. – Обыщите мою сумку, нате! У меня нет ни одной шестипенсовой монеты!

Тут уже все успели забыть, кто что сделал, и начали противоречить и себе и друг другу. Наш румяный спутник взялся уладить дело, но добился только того, что, еще не добравшись до Пикадилли, трое пассажиров грозили пожаловаться на кондуктора за грубость, сам кондуктор успел позвать полисмена и записал имена и местожительство обеих дам, чтобы судиться о ними за неуплату четырех пенсов (которые они хотели заплатить немедленно, но румяный господин им не позволил). Младшая дама прониклась уверенностью, что старшая хотела ее одурачить, а та залилась слезами.

Румяный джентльмен доехал вместе со мной до вокзала Черинг-кросс. Там у кассы выяснилось, что мы оба живем в одном пригороде, и мы сели в одно купе. В течение всей дороги он толковал об этих четырех пенсах.

У дверей моего дома мы обменялись рукопожатиями. Он пришел в восторг, видя, как близко мы живем друг от друга. Что привлекало его во мне, я решительно не мог понять, так как сам он мне ужасно надоел и я почти не скрывал этого. Впоследствии я узнал, что у него было особое свойство приходить в восторг от всякого, кто не оскорблял его прямо в глаза.

Три дня спустя он без всякого приглашения ворвался ко мне в кабинет, видимо, уже считая себя моим задушевным другом, и стал извиняться, что никак не мог навестить меня раньше, что я ему охотно простил.

– У вашего дома я встретил почтальона, и он передал мне для вас вот это, – сказал он, вручая мне голубой конвертик.

Там оказалось напоминание о необходимости внести плату за воду.

– Мы должны занять твердую позицию в этом вопросе, – заявил он. – Я вижу, плата тут начислена до двадцать девятого сентября. С какой стати платить эти деньги теперь, в июне?

Я ответил примерно в том духе, что платить за воду так или иначе придется, а потому не все ли равно, когда платить, в июне или в сентябре.

– Дело не в сроке, – ответил он, – а в принципе. Чего ради платить за воду, которой вы еще не пользовались? По какому праву они заставляют вас платить вперед?

Язык у него был подвешен хорошо, и я развесил уши, слушая его. В каких-нибудь полчаса он убедил меня в том, что это вопрос не пустяковый, что он связан с неотъемлемыми правами человека и гражданина и что если я заплачу эти четырнадцать шиллингов и десять пенсов в июне вместо сентября, то окажусь недостойным своих предков, отдавших жизнь в борьбе за те права, которыми я сейчас пользуюсь.

Он сказал, что водопроводная компания действует без малейших юридических оснований, и, поддавшись его уговорам, я тут же сел и написал председателю компании оскорбительное письмо.

В ответе, подписанном секретарем, говорилось, что ввиду непримиримости занятой мною позиции компания считает необходимым использовать этот случай для создания прецедента и потому подает на меня в суд, предлагая мне заблаговременно обратиться к своему адвокату.

Когда я показал письмо моему новому знакомому, он просиял.

– Предоставьте это дело мне! – ликовал он, пряча письмо секретаря в карман. – Мы им покажем!

И я предоставил это дело ему. Единственным оправданием мне может служить то, что я был поглощен работой над пьесой (по терминологии того времени она называлась комедийной драмой) и весь здравый смысл, которым я тогда располагал, очевидно, ушел на создание этой пьесы.

Решение мирового судьи несколько охладило меня и, наоборот, воспламенило его.

– Мировые судьи – безмозглые старые чучела, – говорил он. – Это дело уголовного суда!

Председатель уголовного суда оказался добродушным старым джентльменом. Его решение основывалось на том, что, поскольку оговорка, разрешающая взимание платы вперед, выражена в договоре довольно туманно, он не может отнести судебные издержки компании за мой счет. В итоге за все это удовольствие мне пришлось заплатить что-то около пятидесяти фунтов, – правда, включая в эту сумму четырнадцать шиллингов и десять пенсов абонентной платы.

После этого мои отношения с услужливым соседом стали немного прохладнее, но, живя в одном пригороде, мне поневоле приходилось встречаться с ним, а еще чаще – слышать о нем.

На всякого рода вечерах и утренниках он неизменно задавал тон, а так как в подобных случаях он бывал необыкновенно милым и ласковым, то представлял особую опасность.

Никто более него не трудился ради всеобщего увеселения. Никому не удавалось так быстро вызвать всеобщее уныние и тоску.

Как-то раз на Рождество я зашел к знакомым и еще из передней увидел странную картину. Пожилые дамы и мужчины, человек в общей сложности четырнадцать или пятнадцать, мрачно маршировали вокруг стульев, стоявших в центре гостиной, а наш румяный Попльтон играл что-то на рояле. Время от времени он переставал играть, и тогда каждый мог, опустившись на ближайший стул, немного передохнуть, а счастливец, которому не хватило стула, пользовался случаем, чтобы улизнуть, провожаемый завистливыми взглядами остальных. Я постоял у двери, наблюдая за этим противоестественным зрелищем. Но вот ко мне подошел только что ускользнувший из игры гость, и я спросил его, ради чего все это делается.

– Лучше и не спрашивайте, – с раздражением ответил он. – Очередная идиотская выдумка Попльтона. – И свирепо добавил: – А после этого мы будем играть в фантики!

Я попросил служанку не беспокоиться и никому не сообщать о моем приходе и, сунув ей за это шиллинг, сумел исчезнуть, никем не замеченный.

Сразу после сытного обеда Попльтон любил организовывать танцы, для которых надо было скатывать ковры или перетаскивать тяжелый рояль в противоположный угол комнаты.

У него был такой набор игр и развлечений, что он вполне мог бы открыть филиал чистилища на Земле. Стоило человеку втянуться в интересный спор или увлечься беседой с хорошенькой женщиной, как на него налетал Попльтон, восклицая: «За мной, мы начинаем литературную игру!» Притащив несчастного к столу и снабдив его карандашом и бумагой, он требовал, чтобы тот немедленно нарисовал словесный портрет любимой им литературной героини, и стоял над душой жертвы, пока не добивался своего.

Однако Попльтон не щадил и самого себя. Кто, как не он, первый предлагал свои услуги, когда надо было провожать на вокзал одиноких старых дам? И он не успокаивался, пока не усаживал их в купе совсем не того поезда, какой им был нужен. Он любил играть в «диких зверей» с маленькими ребятишками, после чего те всю ночь мучились нервными припадками.

Нет и не было на свете человека с более благими намерениями, чем Попльтон. Навещая больных бедняков, он всегда приносил какое-нибудь лакомство, которое им было противопоказано. Для людей, предрасположенных к морской болезни, он великодушно, за свой счет, устраивал поездки на яхте, а страдания, которым они при этом подвергались, считал проявлением черной неблагодарности.