Прощание с телом - Коровин Сергей Иванович - Страница 31
- Предыдущая
- 31/35
- Следующая
— Хорошо, — сказала Кэт, — тогда скажи мне, что ты об этом думаешь?
И я рассказал, потому что сегодня она мне нравилась. Я рассказывал ей тот самый Борькин сон, откровенно труся от безапелляционной жестокости явившегося воспоминания о ее сыне, про бойню, то есть в котором ведут убивать. Кэт внимательно слушала, сняв свои маленькие очки, иногда посматривая мне в глаза, иногда отводя взгляд в окно, кивала, трогала у себя на столе бронзовые фигурки. Потом мне хотелось рассказать этой серьезной женщине обо всем, что со мной случилось этим летом, но я чувствовал, что время уходит — солнце уже показывало семь часов, — и я, с усилием взяв себя в руки, в какой-то момент остановился на полуслове.
— Ну, что? — вздохнула она. — Извини, конечно, за неуклюжий комплимент, но ты сильно поумнел. Сколько мы не виделись? То есть не валял дурака. И ты прав: деньги тут ни при чем.
— Но что, что тот сон означает? — чуть не заорал я. — Что это: какая-то метафизическая чушь, или детский страх смерти, или вещий сон, который сбылся через тридцать лет? Электричество, нож — все буквально — какой-то мясокомбинат!
Она задумчиво смотрела на меня и отстраненно, как будто бы речь шла не о ее сыне, сказала:
— Да, некто попросил Паршивца проводить его в ванную, оглушил и нанес всего один удар в грудь, вот сюда — она тронула меня чуть ниже ключицы, — пробил аорту и трахею. Очень умело. Представляешь, такой фонтан, там вся стенка в крови. Для грабителя — иррационально, слишком много живописи. Мы с Элизабет думаем, что это преступление на сексуальной почве. И ничего этот сон не означает, — сказала она уже с совершенно иной интонацией, — просто нас угораздило вернуться в наш тихий уютный уголок именно тогда, когда тут завелся Баффало Билл.
— Баффало Билл? — рассмеялся я. — Но ведь это же бред! С какой стати? Откуда он взялся? Ладно, допустим, завелся, и что мне делать? Как отличить его от других людей, как не дать ему незаметно подойти сзади? Может, вы знаете его приметы, может, вы скажете, чем таких выключают — серебряной пулей, осиновым колом, ржавым топором?
— Если верить классике — Баффало Билл всегда рядом. А что касается оружия, ты же умный мальчик, ты же знаешь, что лучшее оружие — это оружие твоего врага. Тебе не нужно ничего отдельного от тебя, ничего, что не есть ты сам.
Тут у меня немножко потемнело в глазах: старуха Кэт как-то не так воспроизвела слова, которые мы с моей птичкой сегодня весь день повторяли, как заклинание! Я инстинктивно потянулся к свету и чуть не упал.
— Э-э, — сказала Кэт. — Ты, наверно, перегрелся. Ты лекарства принимаешь? Тебе что-нибудь дать? Тогда пошли, выпей кофе, потом сполоснись и полежи часок, а там, глядишь, Аня вернется, она тебя быстро на ноги поставит.
Кэт и Элизабет тут же забыли обо мне, я посидел возле них в кресле-качалке, послушал, что они лопочут, перебирая исписанные листы, чиркая их карандашами. Они называли какие-то имена, обсуждали их, иногда спорили, но я никак не мог врубиться, о чем они говорят, будто это и не английский язык, а птичий, или язык антиподов, или арго вершителей судеб, выдуманный специально для того, чтобы смертные не узнали своего часа. Потом пошел к Кольке. Старуха Кэт выдала мне ключ от камеры и слезно просила не выпускать его на волю до прихода Анны.
Колька содержался в моей комнате на втором этаже. Я отпер дверь и оказался в мутных от дыма сумерках. Окно было открыто, но жалюзи опущены. Под лампой, на краю постели, восседал сам профессор с открытой книгой, держа ее в вытянутой руке, и дальнозорко щурился на страницу.
— У-у-у, кто пришел! — промычал он. — Наконец-то мы заживем по-человечески. Пошли вниз, а то у меня ни льда, ни лимона — ни хрена! — И по секрету пожаловался: — Здесь вообще ничего нет, мне приходится писать на крышу! Вот, — Колька распахнул кимоно, — это все, что у меня осталось. Анна, надеюсь, вернулась?
Я сел рядом с ним и обнял его как брата.
— Потерпите, — сказал я ему, — потерпите еще немного. Аньки нет. Там жуткое пекло. Вам нельзя никуда выходить. Вас сегодня хотят зарезать.
Колька бросил в мою сторону высокомерный взгляд.
— Родной мой, я знаю! Я знаю! — горько воскликнул он. — Конечно, хотят! И тут ничего не попишешь: последний из могикан. — Колька оглядел темные углы и покатый потолок своего узилища. — Наверно, меня уже убили: я не могу ни спать, ни читать! Вот, — помахал он у меня перед носом «Справочником терапевта». — Это так скверно написано, так безыдейно! Кухонная логика! А девочка не разрешает мне принимать снотворное и выпивать не дает до ужина!
Мне стало искренне жаль его — потного и небритого, запертого в каморке три на четыре под горячей крышей наедине с дурными несостоятельными изданиями, мучающегося с похмелья, тем более что облегчить его страдания не было никакой возможности. Я даже почувствовал дурноту, будто это не он вчера натрескался с какими-то девками, а мы с моей птичкой ошиблись за ужином на добрую дюжину рюмочек, — похмелье, между прочим, заразная вещь.
— Ладно, — вздохнул я, — до вечера. Кстати, отдавайте кимоно, оно все равно вам тут без надобности. Вот вам моя майка и шорты.
Колька с непонятной поспешностью повиновался.
— Кофе, кофе… — напомнила старуха Кэт, когда я спустился на веранду. Она выдавила до дна пол-литровый френчпресс, сграбастала ключ, спрятала его у себя в сарафане и только после этого наполнила глиняные чашечки.
Я поймал ее недоуменный взгляд, который она бросила на мое кимоно. Что ж, откуда ей знать, что это я купил его себе в Сан-Франциско еще восемь лет назад. Тогда меня поразило его простое совершенство — оно кажется сереньким, однако присмотревшись, можно разглядеть черненькие свастики на спокойном молочном фоне, а материя — я даже не знаю, и по деньгам тоже непонятно — шелк это такой крученый, или хлопок, или что? — жутко дорогая, по моим масштабам, была штука, но не стану же я ей сейчас объяснять. Пусть думает, что хочет.
— Попробуем ввести в заблуждение просвещенное человечество, — сказал я и подмигнул Кэт. — Сжальтесь над мыслителем, снесите ему каких-нибудь капель, пока Анны нет. Да, и шепните ей, что в саду плаваю я, чтобы ее не хватила кондрашка. А так — тсс!
— А как же, — подмигнула мне Кэт в ответ. — Буду тебя прикрывать.
Я подхватил чашечку, вытянул из-под стопки каких-то лохмотьев знакомую синюю папку с Колькиными афоризмами и вышел на крыльцо.
С тех пор как я сидел здесь с кефиром, прошло две недели. За это время сад потерял последние цветы, теперь это была густая зеленая масса, из которой в разных местах торчали архитектурные объекты, вроде облезлой крыши и столбов трухлявой беседки, обломков оранжереи, кривой этажерки с мятой сигарой напорного бака, покосившегося столба электропередачи с вечным, неподвластым времени, фонарем. Я попробовал то, что мне набухала Кэт: там было, наверно, две ложки сахару, но сам кофе оказался настолько забористый, что от первого глотка у меня внутри уж все застучало и губы стали сухими. Впрочем, у меня на рыбалке — пока я не разверну снасти — тоже колотится; или, когда я вижу свою птичку, бегущую ко мне по кромке прибоя; или во время обгонов на трассе — это всего лишь адреналин. Как там сказала моя птичка: ты — старый рыбак, ты — хитер? И еще — про нож? Все сходится. Тогда много ли нужно хитрости, чтобы сообразить, где закидывать? Боже мой, это и коню понятно, конечно, там, где они хватали наживку уже два раза!
Я двинулся по дорожке, ведущей в глубину зарослей. Солнце теперь энергично пробивалось навстречу мне через соседские чахлые ели, и на контре было совсем не разглядеть, что там впереди. А там, несмотря на жару, чирикали и свистели невидимые пернатые песнопевцы, причем совершенно беспечно. С моим появлением у колодца они бросили свою возню и шумно вспорхнули на полузасохшую яблоню. Не знаю, кто это были — какие-то разноцветные воробьи. Из крана в зеленую емкость сначала потекла желтая вода, потом она стала прозрачной. Я достал со дна свою панаму, окурок сигары, несколько листьев, сполоснул ванну и заткнул дырку деревянной затычкой. На меня, может, оттого что нагибался, накатила новая волна дурноты — опять потемнело в глазах. Я сел на край и стал смотреть, как мутная поверхность камня, омытая водой, открывала свою затейливую структуру и становилась блестящей. Потом я сбросил кимоно, повесил его на сучок, нахлобучил отжатую панаму, скинул ботинки, трусы и кое-как погрузился в тепленькую купельку. Стало, конечно, немного полегче дышать, но охватила тревога. Боже мой, подумал я, что я здесь делаю? Мне захотелось немедленно бежать к себе, к моей маленькой птичке, в нашу постельку, чтобы она снова прижалась ко мне вся-вся-вся. Какое нам дело до этого Николая Васильевича Меркурьева и его жены? С такой обороной им не страшен даже налет боевиков! Ворота на замке, Колька в темнице, да его и хрен найдешь в этом сумасшедшем доме, а у самой Аньки за поясом пистолет — могу спорить, она с ним теперь не расстается и без колебания начнет налить в любого, кто покажется ей подозрительным, если он попробует приблизиться к ее обожаемому забулдыге! А птичка моя? Она одна там, совсем одна! Хрупкая, нежная, доверчивая дурочка. Не здесь надо быть мне, а с ней. Что, там ванны нет, что ли? Черт побери, почему мне так херово?
- Предыдущая
- 31/35
- Следующая
