Влесова книга. Троянский конь норманнизма - Чернованова Валерия М. - Страница 51

• Предыдущая
• 51/55
• Следующая

Опубликованное в недавние годы собрание сочинений Ю. П. Миролюбова является лучшим комментарием к «Велесовой книге»: те же мысли, то же понимание славянского язычества, истории и языка; некоторые совпадения в свое время отметил О. В. Творогов. Но возникают сомнения в искренности А. Асова как защитника подлинности этого языческого опуса: слишком мало он использует сочинения Ю. П. Миролюбова для своих комментариев, словно боится сказать слишком много. Из сочинений Миролюбова приведу лишь одну выписку, которая проливает свет на лингвистическую позицию «новгородских волхвов»: «Известно, что в Нове-Городе язык был близок к старочешскому. Так, слово «язык» произносилось «ензык», «голубь» – «голомбь», «дед» – «дяд», «свет» – «свят», «белый» – «бялый», «вера» – «вяра» и т. д. Буква «ять» была в действительности «ятью», ибо произносилась как «я». Относительно особенностей тогдашнего произношения спора нет, так как с этим согласны многочисленные авторы по славяноведению»[116]. Все приведенные языковые формы являются, конечно, не старочешскими, а современными польскими, их-то, как мы видим, и предпочитали «новгородские волхвы». Они, конечно, разделяли и ностальгические симпатии Миролюбова, проведшего годы молодости в Чехии. Ссылка в данном случае на авторитет славистики, разумеется, совершенно безосновательна, равным образом ни о какой близости языка древнего Новгорода к чешскому говорить не приходится.

Собрание сочинений Ю. П. Миролюбова вполне объясняет его как личность; из того, что мы знаем об условиях его труда и жизни, становятся понятны причины, по которым он занимался этой фальсификацией. Как православный, он «подтягивал» славянское язычество к православию. В его поступках нет ничего злонамеренного, наивность дилетанта и духовное одиночество взывают к сочувствию и снисхождению.

Для России нового времени характерно напряженное и ревнивое отношение к Европе, иногда оно принимает форму низкопоклонства, иногда форму заносчивого нигилизма. Такое отношение нередко распространяется и на русских за рубежом: мы их бичуем или боготворим. В любом случае их влияние на культурную жизнь России поразительно сильно, хотя не всегда отвечает реальной значимости выдвигаемых ими идей.

Распространение у нас в последнее время национально-патриотических лозунгов в немалой степени связано с влиянием русской зарубежной среды. Там они выступают как порождение эмигрантского быта, они складываются в замкнутой группе, которая, часто ощущая свою ущемленность, компенсирует ее на уровне мифа. Этому социально-психологическому феномену дал в статье «О расизме» (1935) убедительное объяснение надежный и квалифицированный свидетель – Н. С. Трубецкой[117]. Для русской культуры в пределах России нехарактерно острое восприятие национальных проблем, скорее равнодушие к ним. Это обусловлено и количественно-пространственным фактором русской жизни, и аристократизмом русской культуры, ибо аристократизм – космополитичен. Как формула здесь удобна самохарактеристика Н. А. Бердяева: «Мой универсализм, моя вражда к национализму – русская черта»[118].

Возможно, новые жрецы язычества движимы горячим сознанием национальной полноценности или даже исключительности, в этом случае их привлекает в «Велесовой книге» миф о глубоком прошлом славян и русского народа. Тогда им следует помнить, что нация – это творение совсем недавнего прошлого (о чем уже упомянуто выше). Старые оседлые народы Европы не сохранили воспоминаний и легенд о кочевой праистории. Это вовсе не потому, что их историческая память коротка: народ, перешедший к оседлой жизни, очень скоро теряет самоотождествление с предыдущей стадией своего бытия. Подумайте сами: будет ли зажиточный крестьянин мечтать о шатре и скрипучей цыганской колымаге? Такая карьера соблазнит разве что бобыля. По всей видимости, и этническое самоотождествление, и формы языка, и формы народной словесности приобрели свой исторически засвидетельствованный вид уже в период оседлой жизни народа, иными словами, славяне стали славянами лишь на новом месте своего постоянного обитания. Это место современная этнография называет прародиной и ищет его для славян либо в Полесье, либо на Лабе (Эльбе).

Но, возможно, новые жрецы движимы той религиозной идеей, на которую недвусмысленно указывают названия их союзов. Сколь бы странными не казались сегодня языческие верования, убеждения и веру должно уважать, не станем превращать наш спор в религиозный диспут. Скажу лишь, что в культурной апологии славянского язычества есть смысл.

Увлеченные идеями прогресса, мы часто закрываем глаза на то, что, как всякая социальная революция, Крещение Руси принесло не только приобретения, но и потери. Крещение Руси открыло исторический период и наглухо закрыло доисторический, поэтому так бедна оказалась наша «доисторическая» память. Если на языческой Руси и была письменность, то применение ее было ограничено торговлей и финансами, редкими дипломатическими казусами вроде договоров с греками, какими-то хроникальными заметками. Произведения народной словесности, например былины, не записывались, языческий культ не нуждался в текстах. Бесписьменную культуру нельзя оценивать только отрицательно и нельзя воображать, что всякая развитая культура обязательно письменная. Мы знаем, что Сократ не пользовался письмом, что изощренные ведические и буддийские трактаты в Индии столетиями сохраняли свою стабильность в устной форме. Широкое применение письменности на Руси началось лишь с приходом христианства, потому что рецитация (чтение вслух) довольно значительного корпуса текстов является непременным условием христианского богослужения. Но в новых условиях письменная фиксация дохристианской словесности оказалась невозможна. Христианский перевод Священного Писания появился на таком языке, который мало отличался от обиходной речи. Этот язык стал языком всей письменности, в результате церковнославянскому влиянию подвергались и такие внехристианские произведения, как Русская Правда и грамоты. У христианских народов Европы чтение Священного Писания и церковная литургия осуществлялись на латыни, это давало свободу местным обиходным языкам в области народной словесности. Так, оказались записаны в XII–XIII веках «Песнь о Роланде», «Песнь о моем Сиде», «Нибелунги», скандинавские саги. У нас случайно спасся лишь фрагмент эпоса – «Слово о полку Игореве».

Драма и трагедия – спутники человеческой истории, их не видит близорукий мечтатель-историософ. Жаль потерь, но нельзя отказаться от своего исторического прошлого, сочинить себе других родителей, другое происхождение. Сознавая потери, не будем принимать детские погремушки за утраченные ценности.

(кому и зачем нужны исторические фальшивки?)[119]

В последние годы широким потоком хлынула «ведическая» литература, главным звеном которой является так называемая «Влесова книга». Рассказать о ней постоянно просят институты и школы, студенты и преподаватели. И обычно глубоко переживают разочарование, убеждаясь в том, что это – подделка отнюдь не высокого качества.

О том, что «Влесова книга» фальшивка, писали неоднократно специалисты самого высокого уровня. «Механизм» ее создания в ряде публикаций убедительно представил О. В. Творогов. Он, в частности, проанализировал брошюры Ю. П. Миролюбова, изданные после его смерти в Мюнхене, и установил, что до 1952 года «Влесовой книги» еще не было. Источниками для «восстановления» древней славянской религии служили ему «прабабка Варвара» и «старуха Захариха». Эти «источники» упоминаются в сочинении Миролюбова, воспроизведенном в «Молодой гвардии» (№ 7, 1993). О. В. Творогов отметил, между прочим, как Миролюбов, видимо, забывая, где и как он фантазировал, «перемещал» деревни, в которых проживали его «бабки». Главный «источник» преданий – село Юрьевка – то в ста верстах от железной дороги и более пятидесяти от Днепра («застыли на тысячу лет»), то уже на Днепре и в десятке километров от железной дороги.

• Предыдущая
• 51/55
• Следующая