Канал Грез - Бэнкс Иэн М. - Страница 21

• Предыдущая
• 21/55
• Следующая

– II viendra.[27]

Она кивнула:

– Je comprends.[28]

(А сама подумала: «Откуда он знает, что он придет?»)

Вильен сел рядом с Мари Булар.

Увидев, что Брукман курит одну на двоих сигарету вместе с корейцем из команды «Накодо», Хисако пожалела, что не курит сама.

По ее часам прошло еще двадцать минут, и тут наконец привели Филиппа и остальных членов команды. Она подбежала к нему и бросилась на шею. Вооруженные охранники подтолкнули их, чтобы они отошли от двери.

Успокоив друг друга, что с ними ничего не случилось, они подсели к своим товарищам. Филипп и Брукман принялись обсуждать, что все это может значить. Она слушала их вполуха, потому что ей нужно было только одно: сидеть подле Филиппа, держась с ним за руки или положа голову ему на плечо. Его басовитый голос убаюкивал ее.

Она проснулась оттого, что кто-то осторожно потряс ее за плечо. Лицо Филиппа казалось большим и теплым. Он как-то странно держал ее за левое запястье.

– Хисако-сан, они хотят забрать наши часы.

Он поглаживал ее запястье большим пальцем. Не поняв, в чем дело, она переспросила.

Была еще ночь, в салоне было довольно жарко. Перед ней стоял товарищ майор Сукре с автоматом через плечо. В руках он держал черный полиэтиленовый мешок. Филипп снял свои подводные часы и опустил их в зияющее отверстие мешка, протянутого майором Сукре. Она взглянула на свои часики, оказалось, что она вздремнула всего на пятнадцать минут. Она начала возиться с пряжкой своих маленьких «касио», рассеянно подумав о том, где же остались ее подводные часы. Скорее всего, в каюте Филиппа.

– Не беспокойтесь, уважаемая госпожа, – сказал Сукре. – Когда все закончится, вы получите их обратно.

– Зачем вам наши часы? – спросила она, чувствуя, что еле ворочает языком.

Ремешок не расстегивался. Она с досадой что-то проворчала и наклонила голову. Филипп взял ее за руку и помог ей.

– Эй, – сказал Сукре. – Вы и есть та самая скрипачка?

Она посмотрела на него слипающимися глазами, ремешок наконец расстегнулся.

– Виолончелистка, – сказала она, опуская часы в мешок к остальным. – Я играю на виолончели.

Только тут она вспомнила, что совсем забыла об инструменте; конечно же, он, возможно, подвергается риску. Она уже приготовилась спросить о нем, но вовремя передумала.

– Я слышал о вас, – сказал Сукре. – Могу поспорить, что слышал ваши диски.

Она улыбнулась. Сукре стер со своего лица большую часть камуфляжной краски. Без нее он выглядел совсем молоденьким; продолговатое испанское лицо.

– Товарищ майор, – сказал Брукман, кладя в мешок свои часы. – Полагаю, вы не скажете нам, что вы задумали?

– А, что?

– Зачем вы это сделали? Зачем захватили суда?

– Это свободный панамский флот, – засмеялся он.

Он пошел дальше собирать часы у других. Но вдруг остановился и поглядел на Брукмана.

– Откуда вы?

– Из Южной Африки, – ответил Брукман. Сукре так и бросился к нему.

– Ты фашист? – спросил он.

Хисако почувствовала, как у нее сразу вспотели ладони. Брукман отрицательно покачал головой:

– Там меня называли коммунистом.

– Любишь черных?

Брукман помедлил с ответом. Хисако видела, как он мысленно строит свой ответ.

– Я никого не люблю просто так, товарищ майор, ни черных, ни белых.

Сукре задумался, рассеянно кивая головой.

– Хорошо, – сказал он и пошел дальше. Хисако с облегчением перевела дух.

Она купила себе новую виолончель, потратив на это уйму призовых денег. Отправляясь на зимние каникулы домой, она, сама не зная почему, взяла с собой старую виолончель, а новую оставила в академии. Ей предстояло принять решение, остаться ли в академии, или поступать в Токийский университет Тодай, о котором страстно, до слез, мечтает каждый японский школьник. Она знала, что для некоторых не попасть в Тодай значило полное крушение всех надежд. Сколько раз ей приходилось слышать о том, что кто-то совершил самоубийство из-за того, что не добрал туда баллов или, поступив, не справился с высокими требованиями.

Хочет ли она этого? Поступить в Тодай на английское отделение. Еще несколько лет назад это было бы безумием, но с тех пор ее отметки достаточно улучшились; хотя, честно говоря, она сама не знала почему. Она считала, что, скорее всего, сможет туда поступить; у нее была хорошая академическая успеваемость и тот интерес к предмету, который поможет ей одолеть университетскую программу.

Но готова ли она к предстоящим трудностям? Действительно ли она хочет стать дипломатом, или государственным служащим, или переводчиком, или учителем? Или чьей-то образованной женой? Ничто подобное ее не привлекало. Во-первых, она вовсе не мечтала о путешествиях, что сразу отметало возможность дипломатической карьеры или замужества за дипломатом; сама мысль о том, чтобы сесть в самолет, вызывала у нее легкую дурноту. А читать и говорить по-английски ей нравилось для собственного удовольствия и совсем не хотелось делать из этого профессию.

Но точно так же она не была уверена в том, что ей хочется стать профессиональной виолончелисткой. Она очень любила это занятие и, вероятно, достаточно хорошо владела инструментом, чтобы играть в оркестре, – но снова та же загвоздка: можно все испортить, превратив любимое занятие в работу.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, она стала заядлой спортсменкой и проводила в гимнастическом зале академии гораздо больше часов, чем могли одобрить преподаватели виолончельного класса. Она забывалась, увлеченно занимаясь развитием своих физических возможностей.

Зимнее путешествие на пароме с юга на север выдалось штормовым, но большую часть пути она просидела на палубе под открытым небом, прижимая к груди окоченевшими, несмотря на перчатки, руками футляр со старой виолончелью, стуча зубами и ощущая на губах соленые брызги, покрывавшие все лицо каплями холодного пота, между тем как судно качало и оно то зарывалось носом, то заваливалось набок, а белые волны обрушивались сверху и скатывались вниз, швыряя паром, словно борцы сумо, старающиеся в схватке вытолкнуть противника с ковра.

Она нашла мать внезапно постаревшей. В Саппоро Хисако пошла со старыми подружками в кафе и, сидя с ними за столиком, вдруг поняла, что им почти не о чем друг с другом говорить. Она пошла на ледовый фестиваль, но тот выглядел в ее глазах совершенно смехотворно. Попробовала покататься на лыжах, но в самом начале каникул подвернула ногу и оставшееся время пролежала с растяжением, кое-как ковыляя по квартире.

В этот приезд она навестила господина Кавамицу. Она уже давно не бывала у него, постоянно находя все новые причины, чтобы отложить свой визит. Однажды она все-таки позвонила ему, но не застала дома и поймала себя на том, что чувствует облегчение. Но теперь она шла с надеждой встретиться с ним, и он открыл дверь.

Господин Кавамицу обрадовался ей. Его квартира пропахла юдзу[29] и свежим тростниковым ароматом новых татами; госпожа Кавамицу приготовила чай.

Они поговорили о Жаклин Дюпре. Господин Кавамицу сказал, что Хисако может стать восточной Дюпре. Хисако рассмеялась нервным смехом, прикрывая ладошкой рот.

– О!.. дзюдо, карате, кендо… да ты стала настоящей ниндзя, Хисако, – сказал господин Кавамицу, когда она рассказала о своем новом увлечении.

Она, улыбаясь, склонила голову.

– Но это не очень подходит для девушки, – сказал он ей, – это так… агрессивно. А ты не отпугнешь от себя всех мальчиков?

– Может быть, – согласилась она, не поднимая глаз и теребя хлопковую оторочку татами.

– Но, возможно, это не так и плохо, если ты хочешь стать великой виолончелисткой?

Она закусила губу.

– Ты хочешь стать великой виолончелисткой, Хисако? – спросил он так торжественно и серьезно, как будто эти слова были частью храмовой церемонии.

• Предыдущая
• 21/55
• Следующая