Der Architekt. Проект Германия - Мартьянов Андрей Леонидович - Страница 84

— Это же англичане. — Нина сморщила нос. — Разумеется, вы правы: они не столько помогают нам, сколько стараются использовать Сопротивление в собственных целях… В сороковом году они точно так же якобы защищали Францию от немцев. Их бомбардировщики прилетали сюда каждый день.

— О, — сказал я. — Да. Неприятная штука — воздушный налет.

— Вас ранило во время такого налета? — проницательно спросила Нина.

— Можно и так сказать, — ответил я. — Не будем об этом.

Нина кивнула и продолжила:

— Собственно, в сороковом году англичане бомбили что угодно, кроме немецких военных объектов. Бомбы падали на населенные пункты. Убивали жителей. Так называемые союзники снесли с лица земли целые города. А немецкие аэродромы и военные базы оставались в неприкосновенности.

— Вы считаете, англичане делали это нарочно? — удивился я.

— Другого объяснения просто нет, — ответила Нина.

Я мог бы рассказать ей, что меня ранили во Франции свои же. Немецкие летчики по ошибке разбомбили штаб нашего полка. Но не стал. Это произошло еще в те времена, когда я считал свою жизнь чем-то существенным.

Кроме того, мне не хотелось оправдывать англичан. Я ненавидел их больше, чем русских. Русских я плохо понимаю, это люди другой расы. Англичане, напротив, абсолютно понятны, и ненавидеть их легко: я делал это с открытыми глазами, трезво. Я знал, какой подлости от них можно ожидать и почему. С русскими всё по-другому. Даже с Ниной. Особенно с Ниной.

— …Я разговаривала с подругой, — оказывается, Нина уже что-то рассказывала. Я пропустил начало. — Мы выступали тогда в Сен-Мало, готовились к новому театральному сезону. Обсуждали репертуар. Купили мороженое у знакомого старика. Он держал свою тележку на площади. Мы отошли в парк, в тень, и стали есть мороженое. И тут прилетели английские самолеты. Это произошло в одно мгновение: мы только на секунду отвернулись, а когда повернулись обратно — ничего уже не было: ни площади, ни тележки, ни старика… Самолеты исчезли, в воздухе висела пыль, и солнце… — Она протянула руку, словно пытаясь схватить солнечный луч. — Солнце светило сквозь эту взвесь… Это было как в театре, когда быстро меняют декорации. Только это был не театр. Мир подменили за нашей спиной за ту единственную секунду. Вот что сделали англичане.

Третьего июля сорокового года англичане уничтожили французские корабли, стоявшие на рейде алжирского порта Мерс-эль-Кебир. Просто для того, чтобы эти суда не достались Германии. В газетах писали о том, что тогда погибло почти полторы тысячи французских моряков. Страшное варварство. Barbarisme. Barbarei. Наверное, это куда более существенный повод для ненависти к англичанам. Но Нина запомнила другое: они исказили ее мир. Отбросили любимую декорацию и заменили другой, страшной. Они убили полторы тысячи французских моряков и еще одного продавца мороженого. Такое не забывается.

— И после этого вы намерены воспользоваться английской взрывчаткой? — спросил я.

— А что такого? — она с вызовом вскинула голову.

— Да нет, ничего. Наоборот, так даже лучше.

Мы допили кофе и вместе вышли из отеля.

Постепенно в поезде меня разморило, я начал дремать по-настоящему, склонив голову Нине на плечо. Вдруг она игриво подтолкнула меня и сказала по-французски:

— Ну, голубок! Нам выходить. Приехали.

Я тотчас послушно встал, подхватил Нину под руку, и мы очутились на перроне. Поезд исчез как не бывало, и я погрузился в тишину. Теплый ветер прилетел издалека, лизнул лицо, шевельнул на деревьях листья.

— Нам добираться еще километров восемь, — предупредила Нина.

— Хорошо, — сказал я.

Мы зашагали по дороге, и скоро мои хорошие ботинки и костюм покрылись пылью. Нина сняла туфли на каблуках, пошарила под платьем, избавилась от чулок и пошла босиком. У нее твердые пятки, длинные пальцы. Мне вдруг стало дурно, я остановился и несколько секунд просто глотал ртом воздух.

Она повернулась ко мне:

— Вам опять нехорошо?

— Напротив, — пробормотал я. — Мне слишком хорошо.

Она пожала плечами. Сегодня она была не такая, как вчера и позавчера. Деловитая и бессердечная.

— И все-таки вы похожи на тех русских, которых я встречал, — неожиданно сказал я. — В Париже это не так бросалось в глаза, но сейчас я вижу.

— Это комплимент? — осведомилась Нина, помахивая туфлями.

— Чистая правда, — возразил я. — Моя мать считает, что правда не может быть ни комплиментом, ни оскорблением. Правда благородна по самой своей сути.

— Какая у вас мудрая мать, — заметила Нина. — Моя не такая. В молодости она была красивой, слабой и влюбчивой. Очень зависела от мужчин. И, в конце концов, поверив одному из них, уехала за ним из России. Потом он ее, конечно, бросил. А мы с мамой остались во Франции безо всяких средств к существованию. Если бы я не нашла место в балетной труппе…

— А где ваша мама сейчас? — спросил я.

— В Ницце. И там очень погано. Я отсылаю ей деньги.

— Да, — пробормотал я. — Вы определенно другая. Вы никогда не позволите себе зависеть от мужчины.

— Вот как? — Она склонила голову набок. — Так об этом вчера вам нашептывал Маршан? О том, что я слишком доверяюсь Святому, а Святой — безумен?

— Да разве Святой — мужчина? — удивился я. — Скорее, он нечто вроде альрауне… Но в жизни нам всегда приходится кому-то доверять, иначе мы давно сошли бы с ума.

До городка, который назвался Фавроль, было часа два неспешного хода. Мы с Ниной не торопились. День был теплым, ясным. Вокруг, простираясь до горизонта, празднично зеленели поля. Впереди мелкой горстью каменных домов виднелся сам городок — местность здесь равнинная, просматривается далеко. Приподнялись над крышами домов башенки скромной церкви; на подоконниках, пятная светло-серую кладку стен, в деревянных колодах выставлены цветы.

Мы обошли городок полями, скрываясь среди поднявшегося овса. Здесь было тихо. Тучи порой набегали на солнце, и внезапно зелень полей заволакивала тьма, но спустя несколько минут облака рассеивались, и овес, нагибаясь под ветром, переливался и сиял.

Солдат, в отличие от горожанина, неплохо разбирается в сельском хозяйстве. С этим всё обстоит приблизительно так же, как и с архитектурой — со всеми теми домами, которые мы разворотили нашими танками. Вытаптывая посевы, сжигая урожай, уродуя снарядами пашню, солдат точно осведомлен о том, что именно он уничтожает. Он знает в этом толк.

Я смотрел, как Нина бездумно ведет ладонью по зеленым побегам, запускает пальцы в траву, подставляет лицо ветру. Сейчас она была очень далека от меня и даже не пыталась делать вид, будто это не так.

— Куда мы, в конце концов, идем? — спросил я.

Она обернулась ко мне. Ее лицо сияло, разрумянившись от солнца.

— Тут неподалеку есть одна ферма, — ответила она. — Мы скоро уже будем на месте.

Усадьба выглядела так, словно прошедшие века не посмели коснуться ее стен. Господский дом, сложенный из больших камней, высился на холме, окруженный хозяйственными постройками. Хлев и конюшня стояли открытыми. На воротах здоровенного амбара висел замок. В открытом загончике бродили весьма симпатичные ярко-розовые свиньи.

Чуть поодаль курчавились всходы на грядках — по-моему, свекла. А дальше, до самой изгороди, снова потянулись зеленые поля.

Посреди хозяйского двора громоздился старый американский трактор, возле которого с гаечным ключом в руке топтался парень лет двадцати, в мешковатых штанах, сапогах, которые явно были ему велики, и грязной, когда-то красной рубахе.

Он повернулся в нашу сторону, прикрывая ладонью от солнца глаза.

— Это я, Нина, — еще издалека крикнула моя спутница. — Скажи-ка, Пьер, мсье Гранте дома?

Пьер пробурчал что-то вроде «да куда он денется». И надсадно закричал: