Десятка (сборник) - Козлов Владимир Владимирович - Страница 41

Поставил машину во дворах – я все заранее там разведал – и пошел к толпе.

Он еще что-то говорил, потом сказал «спасибо», выслушал аплодисменты, поулыбался и попер через толпу к машине со своей охраной. А я – навстречу ему, рука в кармане. Тут один охранник что-то почувствовал, заслонил его и другим на меня кивает – типа, разберитесь, кто такой. Ну, я всех растолкал – и бегом во дворы.

Не догнали. Я в машину – и ходу.

Не получилось – и ладно. Может, и хорошо. Только пустота какая-то, блядь, внутри появилась.

Домой не поехал. Катался по городу, таксовал до самой ночи. Потом подъехал к Сухаревской. Она там стояла со всеми. Помахал – подбежала.

Ну, что? Хочешь бросить все это и уехать?

Да ты что? Как уехать? Что ты такое говоришь? Это – моя работа.

Это – работа?

Тут сутенер этот ее подошел черножопый.

Ну, что, какая проблема? Или плати деньги, бери баба или давай отсюда.

Я достал пистолет и всадил в него всю обойму. Он – с копыт. Проститутки запищали на всю улицу. Я схватил ее, посадил на переднее сиденье, сам – за руль и рванул.

А она так спокойно на меня посмотрела и сказала: не бойся, номер они вряд ли запомнили, мы на номера никогда не обращаем внимания.

Отвез ее к родителям в Курск. Они сначала орали на нее, потом простили. Люди простые, рабочие. Налили мне стакан самогонки – я выпил. Написал на листке бумаги свой адрес и телефон – и назад, в Москву.

Она прислала мне письмо через месяц. Пишет:

«Я тебя ненавижу. Зачем ты это сделал? Я теперь не могу вернуться – боюсь. Они меня убьют. В Москве мне было лучше. А теперь надо снова ходить в школу, а потом дома видеть поганые рожи родоков. Ну зачем ты это сделал?»

Я по-прежнему таксую. Все как раньше.

Мы сидим на трубах теплотрассы у кольцевой дороги. Дымит ТЭЦ. Стас поет под гитару песни «Наутилуса» и «Кино». Лето скоро кончится. Мы все лето просидели на трубах. Пили пиво. Слушали Стаса, хоть он и не очень хорошо поет.

Стас допевает «Башетунмай» и присасывается к бутылке пива.

– Я не люблю Цоя, – говорит Гоша. – За его примитивные тексты и примитивную музыку.

– Значит, ты левый чувак, – злобно отвечает Стас.

Он тащится от «Кино», прошлым летом ездил в Ленинград, чтобы записать в звукозаписи все их альбомы. Потом мы у него их переписали. Мы все тащимся от «Кино». И Гоша тоже. Просто он выделывается, потому что сейчас с нами Ленка. Она сидит рядом со мной, и я обнимаю ее за плечи.

– Классно как, – Стас задирает голову. – Небо. И звезды…

– И трубы, – говорит Гоша.

– Что трубы?

– Ничего. Просто трубы. И дома корявые. И дым от ТЭЦ.

Гоша смотрит на нас, как будто это мы виноваты, что ему здесь не нравится жить. А может, он снова выделывается.

– Да, ладно, что тебе за дело до дыма из труб? – говорю я.

– А тебе что, не надоело жить здесь, у кольцевой дороги, в этих сраных домах с алкашам и идиотами? А у вас в Москве тоже так, Ленка?

– Что – так?

– Ну, районы такие однообразные, дома. Люди-придурки?

– Не знаю. С виду, наверное, так же. А люди… Ну, они более разные…

– Почему Гоша такой злобный? – спрашивает Ленка.

Мы идем по двору. Я провожаю ее домой.

– Не знаю. Наверно, жалеет, что не сбежал в пятнадцать лет из дома. А сейчас ему уже шестнадцать. Поздно: не получится так, как в песне.

Мы подходим к моему дому.

– Если не торопишься, можем залезть на крышу, – предлагаю я. – Скорее всего, ход открыт.

– Вообще-то, не тороплюсь.

Мы поднимаемся на лифте на последний этаж, потом по металлической лестнице в лифтовую, а оттуда – на крышу. Внизу монотонно светятся окрестные девятиэтажки.

– Ни разу не была на крыше, – говорит Ленка. – Весь район по-другому выглядит. Потому что темно, наверно.

– Не так уродливо.

– Может быть.

– Тебе здесь не нравится. Хочешь скорей обратно в Москву.

– Откуда ты знаешь?

– По тебе видно.

– Значит, ты наблюдательный.

– Нет, правда.

– Что – правда?

– Что тебе здесь не в кайф.

– Нет, здесь неплохо. Бабушка. И ты. И Стасик, и Гоша – тоже нормальные ребята. Я вас столько лет знаю…

– А сейчас ты скажешь, что мы какие-то другие становимся, и ты – тоже другая, и общих интересов все меньше…

Ленка улыбается. Я достаю пачку «Космоса», даю ей сигарету. Мы закуриваем.

– Лето кончается, – говорю я. – Жалко.

– Ну и что? Будет осень, потом зима. Зимой тоже бывает классно. А потом – новое лето. Совсем другое, не похожее на это. Каждое новое лето – другое, оно не похоже на прошлое.

Ленка смотрит на меня и улыбается.

В гудрон крыши впечатался мусор – осколки стекла, бумажки, сигаретные пачки. Ленка ложится на спину, кладет руку под голову. Я придвигаюсь и целую ее. В губы. Неуклюже, но решительно. Она отворачивается.

– Не надо.

– Хорошо. Не буду.

Я отодвигаюсь и тоже ложусь на спину, смотрю на звезды и летящий среди них самолет.

– Завидую тем, кто сейчас куда-то летит, – говорю я.

– Я тоже.

Мы бросаем окурки на гудрон крыши, и от них отскакивают красные искры. Где-то внизу слышны голоса и шум машин.

Мы подходим к барьеру у края крыши и слегка облокачиваемся на него, чтобы почувствовать страх, от которого ноет в ногах и в животе.

Ленка спрашивает:

– Ты чувствуешь страх высоты?

Я киваю.

– Если бы этого страха не было, все давно бы попадали с крыш и балконов и переломали бы шеи и позвоночники.

Мы отходим от края, садимся, закуриваем.

– Послезавтра, – говорит Ленка.

– Что – послезавтра?

– Уезжаю послезавтра.

– Так скоро?

– Да.

Купаемся в «Вонючке» – узкой грязной речушке за пустырем. Купаться в ней запрещено, потому что туда сливают всякую гадость с химкомбината, но многие все равно купаются, даже Ленка. Она классно выглядит в своем ярко-зеленомом импортном купальнике. Пацаны мне завидуют.

Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.

– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.

– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались – такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега – наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.

– Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.

– У него протез обычно?

– Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.

Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.

Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.

– Вот фигня какая, – говорит Стас. – Лето кончается. Скоро и на трубах не посидишь по-нормальному.

– Хер с ними, с трубами. Не всю же жизнь на них сидеть. – Гоша смотрит на Стаса, выпивает свое вино и передает мне стакан. Я наливаю себе.

– А хоть бы и всю жизнь. Мне здесь по кайфу.

– Ни хера тебе не по кайфу. Просто тебе сейчас нечего делать, вот ты и сидишь здесь с нами. А потом закончишь школу, поступишь в институт…