Одиннадцать сребреников - Асприн Роберт Линн - Страница 1

Первое, что я отметил, глядя на него — вы понимаете, просто первое впечатление, — что этот мужчина бедным отнюдь не был. Или этот мальчик, или этот юноша, или кто он такой… Какой там бедняк — при таком количестве оружия! На левом боку у него на шагреневом ремне, надетом поверх алого кушака — очень яркого алого кушака! — висел изогнутый кинжал, а на правом боку — один из этих ибарских ножей длиной с вашу руку. Нет, нож не был настоящим мечом, конечно же. Значит, его владелец не был воином. Однако это еще не все. Кое-кто из нас знал, что вдоль голенища его левого сапога в ножнах прячется тонкое лезвие с рукоятью без гарды — выглядело это оружие как украшение. Однажды я слышал, как он сказал старому Тампфуту на базаре, что это подарок женщины. Только я сомневаюсь, что это правда.

Мне говорили, что еще один «ножичек» у него спрятан между бедрами, вероятно, вдоль правого бедра. Очень неудобно. Может быть, именно из-за этого у него была такая походка. По-кошачьи мягкая и в то же время слегка деревянная. Походка акробата или напыщенного дурака.

(Не передавайте ему мои слова!).

Так вот, об оружии и о моем первом впечатлении относительно того, что бедным он не выглядел. На правой руке выше локтя он носил кожаный браслет, украшенный медью; за этот браслет был заткнут метательный нож, а второй нож был укреплен за широким напульсником из черной кожи на той же руке. Они были короткими. Я хочу сказать, короткими были ножи, а не браслеты и не руки.

В общем, оружия у него хватило бы на то, чтобы нагнать на кого-нибудь страху темной ночью или даже при ярком лунном свете. Представьте себе, что вы оказались ночью в Лабиринте или в каком-нибудь подобном месте, и тут из мрака этак надменно выходит юный головорез, обвешанный всем этим острым металлом! Как будто темнота породила его прямо у вас на глазах. Достаточно, чтобы вогнать в дрожь даже одного из неустрашимых церберов.

Да, именно такое впечатление он на меня и произвел. Порождение Тени. Почти такое же приятное, как подагра или водянка.

Люди, обитавшие в пустыне к северу от Санктуария, называли солнце Васпой. Это же слово обозначало в их языке демона. И теперь Ганс понимал почему.

Он никогда прежде не путешествовал по пустыне и надеялся, что ему никогда больше не придется этого делать. Он вообще не хотел пускаться в подобное путешествие — ни сейчас, ни когда-либо потом. Сегодня солнце воистину было демоном — демоном, вырвавшимся прямиком из Жаркого Ада. Вчера было так же, и наверняка так же будет и завтра. Ганс думал о Ледяном Аде почти с вожделением и молил о его дуновении.

Тем не менее дуновение Ледяного Ада они испытывали каждую ночь. Вскоре после заката — кроваво-красного пустынного заката — палящая жара сменялась свирепым холодом. Как возможно такое?

Лошади и онагр медленно тащились по дороге, изнывая от жары. Их всадники едва удерживались в седлах, обливаясь потом.

Ганс думал о том, что умирает от жары и сама земля, в ней не осталось ни одной капельки влаги, которую не выпило бы солнце — испепеляющий, поджаривающий Васпе. Даже слежавшийся желтовато-коричневый песок, казалось, корчится от боли, причиняемой беспощадным зноем. Несколько раз Ганс даже замечал эти корчи — не то дрожь, не то трепет, пробегающий над самой почвой (если можно назвать эту желто-коричневую корку «почвой»). В особенности часто такое дрожание наблюдалось там, где вдоль горизонта на много лиг тянулась извилистая, словно змеиный след, песчаная гора с острым гребнем. Гора называлась дюной.

«А может, у меня просто рябит в глазах, — думал Ганс. — Если так будет продолжаться, то мы оба в конце концов ослепнем. Проклятое солнце отражается от этого мерзкого песка и бьет нам в глаза. Мы все ослепнем, все пятеро — не только Мигни и я, но еще и лошади, и даже тупой осел!»

Тупой осел, который на самом деле был онагром и которого спутница Ганса Мигнариал упорно называла Милашкой, а Ганс именовал Тупицей, выбрал именно этот момент, чтобы издать свой непередаваемо ослиный душераздирающий вопль. Звучало это, как нескончаемая череда скрипучих, задыхающихся «и-и-и», после каждого из которых следовало протяжное отчаянное «а-а-а». Более отвратительных и бессмысленных звуков Ганс никогда не слышал. Тупое животное, то есть ишак!

— Заткнись, Тупица!

— Что случилось, Милашка, ты хочешь пить?

Ганс хмуро глянул на Мигнариал. Когда она с милой улыбкой посмотрела на него из-под капюшона, он попытался придать своему лицу более приятное и терпимое выражение. На самое деле он плохо знал Мигнариал, хотя она любила его, а он полагал, что любит ее. Он никогда ранее не осознавал, какой милой и доброй — все время, постоянно — была Мигни.

«Это скоро приедается, — подумал он, затем ощутил на душе неуютную темную тревогу и быстро возразил сам себе:

— Нет, ни в коем случае!»

Одна из лошадей была той рыжевато-бурой масти, которую называют гнедой. Другая — точнее, другой — была совершенно черным, не считая узких белых манжет, которые, словно браслеты, охватывали бабки у самых копыт, да еще красивой серебристо-серой полоски на длинной морде.

«Как его зовут?» — Человек, у которого Ганс покупал этого коня в Санктуарии, только пожал плечами и ответил: «Черныш».

«Вполне подходящее имя. Мне следовало догадаться», — подумал тогда Ганс и стал звать коня Чернышом.

Мигнариал решила, что это слишком просто и скучно. Она стала придумывать для статного скакуна более благородное имя. Своего одра, подаренного Темпусом вместе с белыми одеяниями, она назвала древним с'данзийским словом «инджа». Это слово означало «быстрый заяц» и было коротким и благозвучным. Мигнариал заключила, что это хорошее имя для лошади, хотя она и понятия не имела, насколько резвый Инджа. Когда Ганс по прозвищу Шедоуспан — Порождение Тени — был рядом, могло случиться все что угодно. А порою приходилось спасаться бегством.

Сейчас Ганс и Мигнариал как раз спасались бегством — несмотря на то что взмокшие от жары лошади тащились неспешным шагом. Они бежали из Санктуария, который был.., который когда-то был их домом.

Тут Мигнариал вспомнила о своих родителях — о раненом отце и об убитой матери, и на глаза девушки навернулись слезы. Чтобы Ганс этого не заметил, Мигнариал старалась не поворачивать головы и смотреть прямо вперед. Она знала, что ее слезы для него хуже удара кинжалом в бок. Девушка попробовала незаметно смахнуть эти слезы, а когда ей это не удалось — попыталась скрыть их от него. От своего мужчины.

Мигнариал знала, что ее мужчина тоже проливал слезы над телом ее матери, Лунного Цветка, а затем обратил свою ярость против убийц. И именно поэтому ему пришлось покинуть этот грязный город, где они оба родились и прожили всю жизнь. Лунный Цветок была для Ганса кем-то вроде матери — единственной в его жизни женщиной, к которой он испытывал подобные чувства. Но он ни за что и никому не признался бы в этом — он притворялся, что просто дружит с этой немолодой грузной женщиной, матерью нескольких детей.

Лунный Цветок была с'данзо и умела «видеть» — она владела даром ясновидения. У Мигнариал этот дар проявился лишь недавно. И даже теперь предвидение приходило к ней только тогда, когда вот-вот Гансу грозила опасность. А Ганс постоянно занимался опасными делами. Мигнариал считала его самым прекрасным и лучшим мужчиной в мире. Она считала его таким еще с тех пор, когда ей только-только исполнилось двенадцать лет и она начала превращаться из ребенка в девушку. А сколько же тогда было самому Гансу? Шестнадцать? Мигнариал этого не знала.

Она любила его. Она любила его, несмотря на предостережения матери, несмотря на то что та всеми силами препятствовала Гансу оставаться наедине с Мигнариал. Конечно же, Лунный Цветок знала об этой любви и понимала, что дочь ничего не может поделать с собою. Мигнариал полюбила Ганса давно, когда ей было лишь двенадцать лет. Или в крайнем случае тринадцать. А теперь она была уверена, что и он любит ее. Мигнариал чувствовала себя очень странно: в ее сердце соседствовали боль недавней потери и счастье взаимной любви. Она любила его, и он любил ее, но они все еще не были любовниками.