Приваловские миллионы. Золото (сборник) - Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Страница 23

Nicolas Веревкин получил первые впечатления своего бытия тоже не в завидной обстановке. Но это не помешало ему быть некоторым исключением, даже домашним божком, потому что Агриппина Филипьевна чувствовала непреодолимую слабость к своему первенцу и создала около него что-то вроде культа. Все, что ни делал Nicolas, было верхом совершенства; самая возможность критики отрицалась. Когда Nicolas выбросили из гимназии за крупный скандал, Агриппина Филипьевна и тогда не сказала ему в упрек ни одного слова, а собрала последние крохи и на них отправила своего любимца в Петербург. Nicolas вполне оправдал то доверие, каким пользовался. Он быстро освоился в столице, сдал экзамены за гимназию и взял в университете кандидата прав. Воспоминанием об этом счастливом времени служили Агриппине Филипьевне письма Nicolas, не отличавшиеся особенной полнотой, но неизменно остроумные и всегда беззаботные. Между прочим, у Агриппины Филипьевны хранилось вырезанное из газет объявление, в котором студент, «не стесняющийся расстоянием», предлагал свои услуги по части воспитания юношества. Эти beaux mots[14] несравненного Nicolas заставляли смеяться счастливую мамашу до слез. Нестеснение расстоянием проходило красной нитью через всю жизнь Nicolas, особенно через его адвокатскую деятельность. Агриппина Филипьевна никогда и ничего не требовала от своего божка, кроме того, чтобы этот божок непременно жил под одной с ней кровлей, под ее крылышком.

После Nicolas самой близкой к сердцу Агриппины Филипьевны была, конечно, Алла. Она не была красавицей; лицо у ней было совсем неправильно; но в этой еще формировавшейся, с детскими угловатыми движениями девушке Агриппина Филипьевна чувствовала что-то обещающее и очень оригинальное. Алла уже выработала в себе тот светский такт, который начинается с уменья вовремя выйти из комнаты и заканчивается такими сложными комбинациями, которых не распутать никакому мудрецу. Хиония Алексеевна, конечно, тоже восхищалась Аллой и не упускала случая проговорить:

– Скажите, пожалуйста, что делает ваш братец? – несколько раз спрашивала Хиония Алексеевна.

– Оскар? О, это безнадежно глупый человек и больше ничего, – отвечала Агриппина Филипьевна. – Представьте себе только: человек из Петербурга тащится на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал удить рыбу. Ну, скажите ради бога, это ли не идиотство?

– Гм… да… Но ведь у Оскара Филипыча, кажется, очень хорошее место в Петербурге?

– Да, благодаря сестре Гертруде получает ни за что тысяч пять, – что же делать? Идиот!.. Наберет с собой моих мальчишек и целые дни удит с ними рыбу.

– Скажите, какой странный характер…

– Да просто глупость, Хиония Алексеевна…

– Мне кажется странным, что появление Оскара Филипыча совпало с приездом Привалова…

– Ах, вы, Хиония Алексеевна, кажется, совсем помешались на своем Привалове… Помилуйте, какое может быть отношение, когда брат просто глуп? Самая обыкновенная история…

Эти разговоры заканчивались иногда стереотипным рассуждением о «гордеце».

– Конечно, он вам зять, – говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, – но я всегда скажу про него: Александр Павлыч – гордец… Да, да. Лучше не защищайте его, Агриппина Филипьевна. Я знаю, что он и к вам относится немного критически… Да-с. Что он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь! Ведь не всем же быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?

Теперь к этому рассуждению о гордеце пристегивалось такое заключение:

– Хотя Александр Павлыч и зять вам, Агриппина Филипьевна, но я очень рада, что Привалов поубавит ему спеси… Да-с, очень рада. Вы, пожалуйста, не защищайте своего зятька, Агриппина Филипьевна.

– Я и не думаю, Хиония Алексеевна.

– Вот еще Ляховский… Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь до всех вас доберется Привалов… Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?

Агриппина Филипьевна ничего не находила сказать на этот слишком смелый вопрос, а Хиония Алексеевна отвечала сама:

– Конечно, Ляховский!.. Это ясно, как день. Он на все способен.

– Я не понимаю, какая цель могла быть в таком случае у Ляховского? Nicolas говорил, что в интересе опекунов иметь Тита Привалова налицо, иначе последует раздел наследства, и конец опеке.

– Пустяки, пустяки… Я знаю, что это дело Ляховского, а ваш Nicolas обманывает. Ведь я знаю, mon ange, зачем Nicolas приезжал тогда к Привалову…

– Вы знаете, Хиония Алексеевна, что я никогда не вмешиваюсь в дела Nicolas, – это мой принцип.

– А я все-таки знаю и желаю, чтобы Nicolas хорошенько подобрал к рукам и Привалова и опекунов… Да. Пусть Бахаревы останутся с носом и любуются на свою Nadine, а мы женим Привалова на Алле… Вот увидите. Это только нужно повести дело умненько: tête-à-tête[16], маленький пикник, что-нибудь вроде нервного припадка… Ведь эти мужчины все дураки: увидали женщину – и сейчас глаза за корсет. Вот мы…

– Нет, Хиония Алексеевна, позвольте вам заметить, – возражала с достоинством Агриппина Филипьевна, – вы так говорите о моей Алле, будто она какая-нибудь Христова невеста.

– Ах, я пошутила, Агриппина Филипьевна. Но за всем тем я мое дело знаю…

Привалов приехал к Веревкину утром. У чистенького подъезда он встретил толпу оборванных мужиков, которые сняли шапки и почтительно дали ему дорогу. Они все время оставались без шапок, пока Привалов дожидался лакея, отворившего парадную дверь.

– А нам бы Миколая Иваныча… – вытягивая вперед шею и неловко дергая плечами, заговорил кривой мужик, когда в дверях показался лакей с большой лысиной на макушке.

– Они дома-с… – почтительно докладывал он, пропуская Привалова на лестницу с бархатным ковром и экзотическими растениями по сторонам. Пропустив гостя, он захлопнул дверь под носом у мужиков. – Прут, сиволапые, прямо в двери, – ворчал он, забегая немного вперед Привалова.

Пока лакей ходил с докладом в кабинет Веревкина, Привалов оставался в роскошной гостиной Агриппины Филипьевны. От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, – все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей. Самый опытный взгляд, вероятно, не открыл бы рокового un question d’argent[17], который лежал в основании всей этой художественной обстановки. Жалкая ложь была самым искусным образом прикрыта богатой мебелью и мягкими коврами, служившими продолжением любезных улыбок и аристократических манер самой хозяйки.

– Милости просим, пожалуйте… – донесся откуда-то из глубины голос Веревкина, а скоро показалась и его на диво сколоченная фигура, облаченная теперь в какой-то полосатый татарский халат. – Уж вы извините меня, батенька, – комично оправдывался Веревкин, подхватывая Привалова под руку. – Вы застали меня, можно сказать, на самом месте преступления… Дельце одно нужно было кончить, так в халате-то оно свободнее. Как надену проклятый сюртук, – мыслей в голове нет. Я сейчас, Сергей Александрыч… Обождите единую минуточку.